— Старик! — торжественно, без обычных гримас возразил Шаронов. — Не теряй шанса расплеваться с ними! Я гарантирую — без заработков не останешься.

Никритин и сам понимал, что серьезная работа над портретом потребует его всего, потребует времени и всех духовных сил. Или — или... За время пребывания на заводе он как-то окреп. Кругом люди были заняты делом. Нужным, насущным. И вроде бы никто не чувствовал зыбкости бытия. Здесь не было места для депрессии. Наоборот, в разговорах преобладала, может быть и солоноватая, но — шутка. Никритин почти не колебался: тем более что он еще не сдал пропуск на завод, а в Союзе художников попросил творческую командировку.

В тот же день отправились вместе в мастерские Худфонда за расчетом.

В бухгалтерии Шаронов расставил ноги, встал в позу и продекламировал, перефразируя Маяковского:

У народа, у бумаготворца,

Умер звонкий мастер — без монеты...

На него взглянули и ничего не ответили.

— Не дошло! — сказал он, глянув на тощую пачку денег, полученных Никритиным.

Никритин подсчитал: с тем, что было дома, — три тысячи. Хватит... Он сунул деньги в карман и кивнул Шаронову: «Пошли!»

С мастерскими было покончено. Отвалился, будто отрезанный, еще один кусок жизни.

— «Печаль моя светла...» — сказал Шаронов, взглянув на его замкнувшееся лицо, когда вышли на улицу.

По тротуару прошла нарядная девушка, и Шаронов тут же стрельнул глазами за ней, вдохнул запах духов, сморщился по-мартышечьи.

Никритин засмеялся и махнул рукой.

Первые два дня он все еще вставал по звонку будильника. Но, отправляясь на завод, чувствовал себя неловко, словно затесавшийся в чужую демонстрацию. Ведь теперь он и впрямь сделался свободным художником. Хочешь — иди и работай, хочешь — нет. Казалось, лишь внутренняя самодисциплина гонит его из дома. Затем это прошло. И он удивлялся легкости, с какой привыкал к новому укладу жизни. Шагая через проходную, он уже уверенно протягивал вахтеру пропуск и толкал коленом пружинящую дверь.

...Никритин набрал на кисть берлинской лазури и сделал еще несколько мазков, прописывая тени. Кажется, все. На сегодня — хватит. Подтянув рукав, взглянул на свои часы. Время близилось к перерыву. Он сложил кисти.

В столовой было людно и шумно. Устойчивый запах разваренной квашеной капусты, казалось, сделался тут составной частью воздуха, как кислород и азот.

— Ну и борщ! — говорил Шаронов, взглядывая исподлобья, когда подносил ложку ко рту. — Нет, в смысле еды я — феодал. Пусть будет домашней. Меньше, да лучше. Нельзя готовить жратву в автоклавах.

— Давай, давай! Пофрондируй! — отозвался Никритин, глотая борщ. Он органически не хотел соглашаться с Шароновым. Даже жалел, что сгоряча согласился работать вместе с ним. С одной стороны — это помешает его собственной работе; с другой — все-таки уступка ему, словно бы согласился с его мировоззрением. Однако слово есть слово. И он злился и на себя, и на него.

— Слушай!.. — Шаронов отложил ложку, в свойственной для него манере перескакивая на другое. — Слушай, а ты успеешь с портретом к фестивалю? На юбилейную выставку уже поздно, но к фестивалю надо бы поспеть. Все-таки выставка!

Да, московский фестиваль! Никритин об этом как-то не думал. Он вообще не думал о выставках — просто работал. Теперь задумался. Ведь не для себя же работал! Портрет должен нести идеи автора массам, иначе полотно теряет смысл!

Он оторопело смотрел на Шаронова и молчал. Ему было стыдно, что этот Герка думает за него, подсказывает какие-то пути к популяризации его работ.

Да! Пожалуй, к фестивалю можно успеть...

— Если успеешь, голову наотрез — возьмут! — сказал Шаронов, снова берясь за ложку. — Тема-то какая — рабочий!

В этом снова был он, готовый «реализовать», спекульнуть на конъюнктуре.

— Не знаю... — сказал Никритин. — Посмотрим... Ты лучше давай мне задания, кого рисовать. И материалы давай...

— Ладно. Завтра принесу гуашь и полотно. Но с портретом торопись: времени в обрез. В крайнем — к Маю надо закончить.

Шаронов вынул из кармана и протянул початую четвертинку водки:

— Хлопнем по сто кормовых единиц?

— Не хочу! — отмахнулся Никритин.

— Как знаешь... — Шаронов отпил из горлышка, сморщился и, спрятав бутылку в карман, понюхал корочку хлеба. — Меня мутит от здешней серости.

Серость. Неизвестно, что имел в виду Герка, но серости действительно хватало — и в цехах, и в столовой.

— А почему серо? — спросил Никритин, отодвинув тарелку. — Ты ведь давно на заводе. Что это — традиция, стандарт?

— Не все ли равно? — беспечно сказал Шаронов и вдруг пристально посмотрел на него. — Не терпится повоевать с ветряными мельницами? Они тоже были серыми. Парадокс, но факт!

— Вижу, что факт, — хмуро сказал Никритин. — Одного не пойму — почему иначе не покрасить? Свету бы прибавилось, веселей бы стало. Ведь тоже факт?

— А это уж пусть лошади думают, у них головы большие, — поморщился Шаронов. — Ты о себе думай. Не глупи и сходи в союз, покажи эскиз. Чем черт не шутит, может, заключат договор на картину. Уж тогда закупочная комиссия не отвертится, учти! А сорвется с договором, продай заводу — и точка.

— Ты хочешь, чтоб я драл шкуру с неубитого медведя? — вяло возразил Никритин. Знал — Герка прав, нужно показать эскиз. И все же... Мысль о прежних неудачах сковывала его, отбивала охоту показывать незаконченную вещь.

— Непрактичность — червоточина холостяков. Не будь же в конце концов дураком! — возмущенно сказал Шаронов. — Сколько ты собираешься протянуть на свои три тысячи? Сказал «А» — говори «Б»!

— А тебя-то что беспокоит мое благополучие? — начиная раздражаться, сказал Никритин. — Похоже, что ты больше печешься обо мне, чем я сам.

— Не знаю... — сказал, помолчав, Шаронов, и морщинистое лицо его стало скорбным, как у больной обезьяны. — Парадокс!.. Ведь чувствую — презираешь меня... как все чистюли... Парадокс... А может, тоска по утраченной невинности... Считай, как хочешь... — Он встал и, глядя в сторону, протянул руку: — До