— Не бойся, дитя мое. Это сок сельдерея.

— Сок сельдерея?

— Ты почувствуешь его свежий вкус. Это вкус размышления.

Лайон пошел на кухню, Мерри смотрела ему вслед. Он вернулся со стаканом бледно-зеленой жидкости. Она отпила чуть-чуть и поставила стакан на стол. Это было омерзительно. Просто омерзительно.

— Мама, да что же с тобой случилось? Зачем все это? Ты с ума сошла.

— Нет, дочь моя. Впервые в жизни я в своем уме, в своем сердце, в своей душе… в согласии со всем миром.

— Ох, перестань! — возразила Мерри нетерпеливо.

— В тебе говорит суетность! — сказала Элейн.

— Нет, во мне говорит здравый смысл. Послушай, если ты хочешь так жить ради собственного удовольствия, если тебе это нравится — ради Бога! Но Лайон — он же ребенок. Ты же сломаешь ему жизнь!

— Я спасаю ему жизнь. И я буду тебе признательна, если ты придержишь свои бесстыдные и богомерзкие мысли при себе. В конце концов, кто ты такая, чтобы врываться в этот дом и критиковать меня, критиковать нас? Я ведь знаю, чем ты занимаешься, как ты потрафляешь похоти толпы, выставляя свою плоть на обозрение алчных грешников, которые тянут свои липкие пальцы к…

— Мама, да что ты такое говоришь?

— Я же читала эту статью.

— Статью в «Палее»?

— Да, именно ее.

— Но неужели ты поверила тому, что там написано? Это же написала женщина, которая сводит старые счеты с отцом.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказала Элейн. — Я знаю, что это за счеты. Это наши с ней счеты. Это мне надо сводить с ней счеты, а не ей — с ним. Ты знаешь, кто разрушил наш брак? Наш брак с твоим отцом? Ты знаешь?

— Нет, кто.

— Эта Джослин Стронг из «Палса». Она искусила твоего отца, и он, слабый, глупый мужчина, покорился ее греховной натуре.

Мерри была потрясена. Отец объяснил ей причину враждебности Джослин к нему, лишь упомянув о том, что у них была мимолетная интрижка, но так и не уточнил, когда это было и чем все кончилось.

Мать поднялась, прошлась по комнате и опустилась на колени перед ликом Ахуры-Мазды.

— Прости мне, — прошептала она. — Я повинна в грехе злобы.

Она обернулась и жестом пригласила Лайона присоединиться к ней в молитве. Потом спросила:

— Ты помолишься с нами, Мередит? Мы научим тебя. Ничто не принесет мне больше счастья и покоя, которого я так жажду, чем возможность видеть тебя молящейся вместе с нами в Церкви Трансцендентального Ока. Отдай нам все свои грехи. Отрекись от греховной жизни. Отрекись от кино. Посвяти себя Богу, и Он устремит на тебя взор своего Ока, и ты будешь купаться в блаженном свете его зрения.

— Нет, мама, я не могу. Я… — но она не могла передать ей все внезапно охватившее ее отвращение, весь свой ужас.

Она вылетела из дома, подхватив у двери туфли и сумку, и, как была, босиком, помчалась к машине. Она закурила и только после этого включила зажигание.

Все это было смешно и больно, слишком нелепо, чтобы в это можно было поверить. Она тихо захихикала. Она с удовольствием переключала скорости и чувствовала, как под капотом чутко реагирует мощный двигатель. Она ехала быстро, но не обращала внимания на скорость. Она смеялась.

И только увидев впереди светофор и удивившись, отчего так размыт красный свет, она поняла, что плачет.

* * *

— Если вас интересует мое мнение, то я считаю, что это картине не повредит, — проговорил Клайнсингер.

— Но пойдет ли это картине на пользу?

— Я полагаю, что это возымеет определенное действие, которое, вероятно, будет благоприятным. Но куда большее действие это произведет на вашу судьбу, мисс Хаусмен.

— То есть вы считаете, что мне стоит согласиться?

— Нет, этого я не говорил. Я ведь ни советую, ни отговариваю. Как я сказал — вам решать. Но мне не хотелось бы внушить вам мысль, будто мне это нравится.

Мерри пришла к мистеру Клайнсингеру посоветоваться относительно предложения, поступившего к ней от журнала «Лотарио». Ей предлагали позировать для центральной вклейки — визитной карточки журнала. Девушки на центральных вклейках журнала всегда позировали обнаженными, причем фотографы заставляли их принимать самые немыслимые и весьма вызывающие позы. Предложение поступило спустя несколько дней после выхода «Палса» со злополучной статьей. Мерри не придала ему никакого значения, но побывав у матери и увидев поразительные вещи, связанные с ее обращением к Церкви Трансцендентального Ока, она стала мысленно возвращаться к этому письму все чаще и чаще. Она могла бы получить отличную сатисфакцию, приняв их предложение, хотя бы из чувства противоречия и желания досадить матери.

— Тем не менее, мне приятно, что вы пришли ко мне обсудить это дело, — сказал Клайнсингер. — Немногие актрисы смогли бы выказать такую щепетильность и благоразумие, — и он одарил ее улыбкой, редко озарявшей его лицо.

И тут Мерри поняла, что при всей его внешней грубоватости и резкости, он довольно-таки застенчив. Она вышла из кабинета, все еще не зная, что же предпринять. Она думала, что, может, стоит позировать. Она ведь уже однажды это делала. И решила позвонить в журнал и известить их о своем согласии. У нее не было причин отказывать им, и, кроме того, они заплатят Бог знает сколько тысяч долларов. Никто и ничто не могло ей воспрепятствовать.

Мерри даже удивилась тому, что она сделала, взяв в руки телефон. Она позвонила не в «Лотарио», как собиралась, а Сэму Джеггерсу в Нью-Йорк.

Ее сразу соединили.

— Как дела, Мерри? — спросил он.

— Все хорошо.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Мне надо с вами посоветоваться.

— О чем?

— Мне поступило предложение от «Лотарио». Они хотят, чтобы я для них позировала.

— Не надо.

— Почему?

— Тебе это просто не нужно, — сказал он. — К тому же твоей визитной карточкой является талант.

— Но мне хочется.

— Почему?

— Мне кажется, это будет… интересно.

— Ты занялась этим бизнесом не для того, чтобы тебе было интересно. Смысл всего этого — делать деньги. Если ты хочешь позировать для журнала, занимайся этим в свободное от работы время.

— Но они же мне заплатят.

— Знаешь, Мерри, я уверен, что тебе заплатят не больше, чем потратили мы на то, чтобы твою фотографию опубликовали в «Вэрайети».

Она была уязвлена.

— Вот уж не ожидала от вас таких слов, — сказала она.

— А ты что ж думаешь, мы в игрушки играем? — спросил он. — Ты дорогая вещь, и нам следует оберегать тебя, даже если ты сама себя не бережешь.