Владимир не отреагировал – хотя по понятиям следовало броситься на ведущего разбор с кулаками или заточкой. По понятиям, летает – только петух.

– Привели – я пришел!

Понимая, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет, Владимир решил действовать. Со своими вещами, он сделал пару шагов и сел на место, которое не было занято. Даже не задав себе вопрос, а почему оно не занято. И невольно вздрогнул, услышав зловещий хохот.

Это был третий косяк – место было зашкварено, петушиный насест. Из всего многообразия уголовных каст, какие существовали в этом темном, душном и страшном мирке ему были доступны только две – чушкари и пидоры.

Хотя это как посмотреть. Двенадцатая хата была шерстяная, администрация заведения собрала здесь всех, кого люди, то есть уголовники – приговорили к смерти. Стукачи, отморозки, ссучившиеся, зашкварившиеся. Когда кого-то надо было опустить – его бросали сюда, как собакам на разрыв. Потому то его так и приняли здесь – в правильной, красной хате за такую прописку избили бы самих прописывающих: по правильным понятиям такой прием новичка считался беспределом и мог означать минус для всей хаты[74]. В нормальной хате никакие решения шерстяных относительно статуса первохода не имели значения, потому что беспредельщики определять судьбу других людей не могут. За исключением одного – если новичка в шерстяной хате изнасилуют, то масть пидора для него – будет уже навсегда.

– Ша, чухна навозная… – раздался ленивый голос из-за простыни – харе базлать не в тему. Э, первоход… вали сюда.

Владимир – пошел на голос, понимая, что сейчас решится его судьба…

Блатных было пятеро. Точнее четверо – один явно был шнырем, рулил за крокодилом – то есть накрывал на стол. Убогие, дебильно-злобные или наоборот – лучащиеся агрессивным сознанием собственного могущества лица, массивные бицепсы. В шерстяной хате рулила только сила и пробивались наверх – тоже только силой…

– Как звать? – просипел один из уголовников. Нас шее его был шрам – то ли от ножа, то ли от пули

– Володя звать.

Блатные переглянулись, один глумливо захихикал. Потом – тот, кто сидел ближе всего – неуловимым движением пнул новенького по голени, прямо по кости.

– Ты чо!

– Через плечо. Будешь пальцы расширять – ночевать загоню под шконку… Встал!

Еще один пинок

– Кликуха как?

– Нет…

– Чо – нет?

– Х… мордастый будет у него кликуха! – сказал тот самый, глумливый. А чо? Тюрьма роднуха дала кликуху. Все по чесноку.

– Глохни. С тобой, Децал, говно хорошо жрать – ты все время вперед забегаешь… Нет, значит, кликухи… А музыку[75] знаешь?

– Нет… не учился.

Глумящийся хихикнул, но смолк. Владимир буквально кожей ощущал как зло, подобно грязной, вонючей воде – готово сомкнуться над головой…

– Короче, не в теме, так? Отгадай загадку – летишь ты на самолете, топливо кончается. Справа лес х. в, слева озеро спермы – куда садиться будешь[76]?

Владимир промолчал

– В чем тебя обвиняют?

– А хрен знает!

Новый пинок по ноге, по тому же самому месту.

– Пи…ть будешь, в пол втопчем, ну?

– Я не знаю! – Володю прорвало. – Меня на улице схватили, я думал – допросят… я ничего не сделал…

– Да гонит он. За мохнатый сейф[77], поди… вот и пургу гонит.

– Точняк? – здоровенный бандит смотрел на него пустыми, чуть раскосыми глазами – пургу гнать не советую, все равно узнаем. Тогда – вешайся. За бабу, ну?

Владимир решил расколоться.

– Да. Но она сама…

И смолк под суровыми взглядами уголовников

– Ну и кто ты теперь есть, голубь сизокрылый – сказал самодеятельный смотрящий – в хату вошел, на людей положил, в петушиный куток сел. Плюс – за мохнатый сейф. Значит, кто ты теперь есть?

Молчание.

– Значит, есть ты теперь пидор непроткнутый, – безжалостно подвел итог пахан, – по всем понятиям. А проткнуть – дело нехитрое.

– Ага, давай прямо щас! Охота конец затушить! – вскинулся глумящийся и смолк под суровым взглядом пахана.

– Но раз ты первоход… дельный с виду шпан. Скажи – ты в натуре ее изнасиловал, а?

– Нет! Она сама!

– Ну, вот…

Пахан указал новичку на место рядом с собой. Положил на стол неизвестно откуда взявшийся обломок шоколадной плитки.

– Пацан ты дельный, будешь мне шестерить. На, ешь.

Ничего не подозревающий Владимир взял шоколад. Он и не подозревал, что это последняя ступень его превращения в проткнутого пидора…

* * *

Жизнь в камере – не похожа на обычную жизнь, это похоже на жизнь в джунглях. Даже нет… вряд ли… на жизнь дикой природы это не похоже. Нигде в дикой природе – индивидуумы одного и того же вида не относятся друг к другу с такой ненавистью.

В тюремной камере ты как голый, скрыть ничего невозможно. Любой, самый мелкий поступок – непременно будет замечен и оценен, что в плюс, что в минус. Скрыть ничего нельзя – тюремная почта работает не хуже государственной почты. Если какой то пидор, устав от издевательств решил не объявляться – об этом непременно узнают и опустят повторно, могут и убить. Если кто-то присвоил себе чужие регалки – изобьют, руки переломают. Врать бессмысленно: в зоне всегда найдется человек, который был в одном и то же время в одном и том же заведении с тобой – а в тюрьме утаить ничего невозможно. В крохотных камерах – время течет медленно и десяткам запертых в неволе мужиков ничего не остается, как интриговать и злобно ненавидеть друг друга и весь мир за решеткой.

Тот, кто думает, что пребывание в тюрьме исправляет человека – наверное, просто не в своем уме. Или ни разу не был там и о тюрьме знает только по советским фильмам. Моргалы выколю – хулиганы зрения лишают, ага…

День подошел к концу, тяжелый, мутный. Блатные поужинали – прямо на столе разожгли костерок из обрывка ткани, вскипятили чифирь, порубали колбасу, откуда то достали и кусок курицы. Владимиру оставили доесть, тот был голоден и согласился – это был очередной косяк. Хотя – он упорол их уже столько, что путь у него был только один.