Из тумана грезы Марсия взывала к пульсации звезд, приветствуя наступление новой счастливой эпохи и возвращение древнего бога Пана. Прикрыв глаза, она повторяла строфы, сокровенная мелодия коих представлялась ей россыпью кристаллов на дне ручья в утренний час — до поры скрытых, но готовых лучезарно засиять при рождении дня:

— Это просто луна над Японией… белокрылая мошка-луна… это просто луна в гуще тропиков… экзотический белый цветок… и свирель разыграется в сумерках, в свете бледных цветочных небес… пронесут ее реки небесные…

И вдруг из мглы выступил юноша невиданной красоты. В руке он нес кадуцей[74], голову его украшал крылатый шлем, а на ногах его красовались золоченые сандалии. Он трижды взмахнул жезлом, полученным когда-то у Аполлона в обмен на лиру о девяти струнах, вознес на чело спящей девушки венок из лавра и роз — и, поклонившись ей, молвил слово:

— О Нимфа, красой превосходящая златовласых сестриц Кианеи[75] и небесных насельниц Атлантиды, возлюбленная Афродиты и благословенная Палладой, — ты сумела открыть тайну богов, заключенную в красоте и песне! О прорицательница, что краше Кумской сивиллы[76] в ту пору, когда ее только вкусил Аполлон, — истинна твоя жажда новой эпохи, ибо даже сейчас на Менале[77] Пан вздыхает и потягивается во сне, желая пробудиться и узреть всюду кругом себя маленьких фавнов в венках из роз и античных сатиров. В своем стремлении ты угадала то, о чем не помнит ни один смертный, за исключением немногих, отвергнутых миром, — что боги никогда не были мертвы, а только спали сном и видели божественные сны среди лотосов в саду Гесперид, что лежит по ту сторону закатного золота. Близится время их пробуждения, когда холод и серость исчезнут, и Зевс вновь воссядет на Олимпе! Море у берегов Кипра уже трепещет пеной пен — в последний раз в поднебесном мире такое случалось лишь в седой древности; и ночами пастухи на горе Геликон внемлют причудливому ропоту и полузабытой песне. Леса и поляны в сумерках полнятся белыми призрачными фигурами, и по воле юного месяца со дна вековечного океана восстают потаенные чудеса. Боги терпеливы, сон их долог, но ни людям, ни титанам не дозволено слать им вечный вызов. Корчатся титаны в безднах Тартара, под весом огненной Этны стонут порождения Урана и Геи. Уж близок новый день, когда человеку придется ответить за то, что отринул он богов на многие века; но во сне своем боги стали добрее, и не грозят людям те узилища, куда заключают отвергнутых. Вместо этого гнев их поразит тьму, заблуждение и уродство, исказившие ум человека, и после смертные вновь заживут в радости и красоте под управленьем бородатого Сатурна[78], прославляя его, как в прежние времена. Этой ночью ты познаешь милость богов и увидишь на Парнасе те сны, которые боги веками слали на землю, напоминая — нет, не мертвы мы еще! Ибо поэты — суть сны божьи, и в каждую эпоху кто-нибудь из них, сам того не сознавая, передает в творениях своих благую весть из лотосовых садов по ту сторону заката.

И Гермес, молвив свое слово, ринулся в небесную высь, бережно неся на руках спящую девушку. Овеваемые легкими ветрами, дующими с пика Эола, они летели над благоуханными теплыми морями, пока не достигли Зевса, восседавшего на двухвершинном Парнасе. Златой его трон по правую руку окружали Аполлон и музы, а по левую — увитый плющом Дионис и разгоряченные усладами вакханки. Такого великолепия Марсия никогда прежде не видела, ни наяву, ни во сне, но его безумный блеск не причинил ей вреда, как не причинило и сияние величественного Олимпа, — ибо в этом малом дворе отец богов умерил свою славу ради взора смертной. Пред увитым лаврами входом в Корикийскую пещеру[79] восседали в один ряд шесть благородных фигур с внешностью смертных, но с лицами богов. Сновидица узнала их по тем изображениям, что уже видела раньше, — и поняла: то были божественный Меонид[80], славный Данте Стигийский, поправший смерть Шекспир и познавший хаос бытия Мильтон, великий Гете и любимец муз Китс. Они и были те глашатаи, коих боги отправляли на землю передать смертным, что Пан не умер, а только спит, — ведь именно поэзией боги взывают к людям.

И вот Громовержец изрек:

— Дочь моя — ибо ты воистину принадлежишь к моему несчетному потомству, — узри же на почетных тронах из слоновой кости величественных посланцев, которых ниспослали боги, дабы в словах и писаниях людей сохранился след высшей красоты. Многие иные песнопевцы справедливо увенчаны лаврами в людской обители, но этих увенчал сам Аполлон, и посему я усадил их подле себя — как смертных, говорящих на языке богов. Мы долго грезили в лотосах и говорили лишь во сне, но близится время, когда голоса наши не умолкнут более, — это время пробужденья и перемен. И снова Фаэтон скачет низко, опаляя поля и осушая ручьи. В Галлии одинокие нимфы, растрепав свои волосы, плачут у иссякших фонтанов, и сосны склонились над реками, чьи воды красны как кровь. Арес и его подданые ушли, объятые божественным безумием, — и возвратились; пресытились неестественным восторгом Деймос и Фобос. Теллус стонет от горя, и лица людей похожи на лица эриний[81], как в ту пору, когда Астрея[82] бежала в обитель небесную, и сами боги погрязли в долгих распрях, не тронувших лишь этот горный пик. Среди сумятицы той, готовый возвестить о своем пришествии, но прячущий прибытие свое, поныне пребывает наш последний рожденный посланник, в чьих снах есть все образы, которые снились другим посланникам до него. Именно его мы избрали, чтобы слить воедино, в одно славное целое, всю красоту, какую мир знал прежде, и написать слова, в коих найдет отраженье вся мудрость минувшего. Он — тот, кто возвещает о нашем приходе и воспевает грядущие дни, когда фавны и дриады вернутся в облюбованные рощи. Направлен наш выбор был теми, кто сидит ныне среди нас на роскошных тронах у Корикийской пещеры; в песнях их да услышь грядущее с приходом вестника богов величие. Внимай их голосам, когда один за другим они поют тебе здесь. Каждую ноту ты снова услышишь в грядущей поэзии; поэзии, которая принесет мир и радость твоей душе, хотя искать ее тебе придется в мрачные годы. Внимай чутко, ибо каждый аккорд, сокрывшись, снова явится тебе после того, как вернешься ты на землю, — как воды Алфея, уйдя под землю в Элладе, потом соединились с хрустальными ручьями Аретузы на далекой Сицилии[83].