С этого момента отвратительные преображения следовали одно за другим. По нижней правой четверти призрачного циферблата проползло черное паукообразное нечто с троицей выступающих придатков, хищно вытянутых в мою сторону. Не сразу я сообразил, что тварь, наверняка налитая изнутри ядом, формой своей пытается изобразить римскую цифру IV — на часах появилась единственно существенная отметина, время свершения надо мной возмездия. Внезапно, выпроставшись вперед с чуть вогнутой плоскости циферблата, черное нечто неким совершенно необъяснимым образом начало приближаться ко мне, раскрываясь в процессе бутоном из отвратительных нитевидных присосок, чье мельтешение — неспешное поначалу, но быстро набравшее головокружительную скорость, — чуть не свело меня с ума. Вскоре нити ожившей тьмы, заструившись в открытое окно, затрепетали прямо надо мной, и венцом тому ужасу послужило болезненное обострение моего слуха — я начал улавливать все те неясные и загадочные звуки, что прорезали напряженную тишину ночи. Тысячекратно усиленные, они в один голос напоминали мне о неотвратном четвертом часе. Напрасно я надеялся, натянув на голову одеяло, приглушить их, тщетно пытался скрыть их в собственных криках. Бессильный и недвижимый, я мучился от каждого шороха — даже укрывшись с головой, я не смог найти спасения от пронзительного стрекота мерзких насекомых снаружи. Их однообразные литании грозили свести с ума, высверливая в куполе болезненной тишины отверстия, сквозь которые ужас этой ночи находил дорогу ко мне.

В конце концов я отбросил никчемный покров с измученной головы — единственно для того, чтобы застать прибавление сатанинских фантомов. По выбеленным стенам спальни тут и там сновали черные жуки — бесконечно малые и омерзительно огромные; не было им числа. В незначительных деталях каждый из них обладал гротескной индивидуальностью, в общих же чертах — все они соответствовали одному и тому же кошмарному образцу, несмотря на их чрезвычайно разнящиеся размеры. Я снова попытался отгородиться от ненормальности ночи, но, как и прежде, тщетно. Ползучие твари на стене увеличивались и уменьшались в размерах, приближаясь и удаляясь, наползая друг на друга, насмехаясь и грозя, и на черных панцирях у каждой из них, отчетливо оттиснутая, белела проклятая римская цифра «четыре» — как будто мне не хватило предыдущего намека!

Оставив попытки силой мысли сокрушить этот кружащийся кошмар, уличить его в том, что он невозможен, — и тем самым развеять, я снова бросил взгляд в открытое окно — и увидел покинувшее свою могилу чудовище; если раньше оно было ужасно, то теперь стало поистине неописуемо. Слагавшая его белесая мгла сменилась адским алеющим заревом, протянутые ко мне черные нити превратились в настоящие языки огня. А он — его дух, призрак, не знаю, как еще назвать, — все смотрел и смотрел на меня из темноты с сардоническим торжеством, и его глаза горели ужасно близко ко мне, и вместе с тем — где-то далеко-далеко. Огонь, облизывая стены, поглощал демонических насекомых, выплясывавших там четырехтактную сарабанду, но, даже сгорая, даже рассыпаясь искрами, эти наваждения слагали раз за разом вертикальную черту перед развилкой-«викторией» — напоминая, какой час утра решит мою судьбу.

И этот час совсем близок. Все звуки и видения закружились хаотической раскаленной каруселью. Моя спальня словно тонет в вулкане… откуда-то издалека доносится безумный свист… сначала слабый, он нарастает, достигает рвущего барабанные перепонки пика, после чего — затухает вновь, оставляя в моей бедной голове отзвук — как от пронесшегося мимо на безумной скорости тяжелого состава… я уже не знаю, чего бояться, я смирился — огненный зверь плывет ко мне из смога, два разведенных в стороны раскаленных перста с железными когтями метят мне в горло, третий попирает грудь. В оплывающем от жара воздухе, среди клубов дыма мне отчетливо видно его лицо — черты еще узнаваемы, хотя в нем теперь больше от адской горгульи, чем от человека; огненная геенна изуродовала его, но не сделала слабее. И теперь я знаю, что судьба моя взаправду предрешена — грозя мне, сумасброд не бросал на ветер слов, и моя непричастность к его участи не обережет меня от злой воли, так жаждущей беспричинной мести. Он полон решимости возместить мне долю того, что сам выстрадал — в тот призрачный утренний час; он твердо намерен переправить меня посредством пламени из этого мира в другой, известный лишь безумцам и одержимым демонами.

В самом сердце пожара, поглощающего мою спальню, за шипением от прикосновения огненных когтей проклятого к моей плоти, различаю я слабый жужжащий звук, издаваемый часами на каминной полке, — звук, говорящий мне, что вот-вот пробьет час, чье имя закипает в хриплой глотке потусторонней твари; проклятая пора в аду — четвертый час утра.

Сырым, мрачным апрельским вечером, в пору после окончания Великой войны, Марсия осталась наедине со странными мыслями и неслыханными желаниями, коим было тесно даже в ее просторной гостиной двадцатого века — оттого и воспаряли они в туманные выси и мчали на восток, к далеким оливковым рощам Аркадии, знакомым Марсии лишь по снам. Рассеянно войдя в комнату, она погасила яркие люстры — и теперь полулежала на мягком диване близ одинокой тусклой лампы, что отбрасывала на стол для чтения зеленый свет, успокаивающий и восхитительный, совсем как лунное сияние, просачивающееся сквозь заросли, окружающие античные алтари. В своем простом открытом платье черного цвета Марсия казалась истинной дочерью современной эпохи, но сегодня ей особо остро чувствовалась глубина той пропасти, что пролегла меж ее душой и всем этим прозаическим окружением.

Был ли тому виной странный дом, где Марсия жила, — холодная обитель, где отношения всегда были натянутыми, где все жильцы вели себя друг с другом как посторонние? Или дело в некоем более масштабном и менее поддающемся объяснению рассогласовании времени и пространства, в угоду которому она родилась слишком поздно, слишком рано или слишком далеко от тех краев, где ее душа чувствовала бы себя вольготнее, чем в дисгармоничной и не ведающей красот современности?

Чтобы развеять настроение, с каждой минутой все сильнее овладевавшее ею, она взяла со стола свою тетрадь и стала подыскивать целебные стихи. Поэзия лечила ее беспокойный ум лучше всякого иного средства, хотя и в ней встречалось порой много такого, что умаляло желаемый эффект. Над ландшафтами даже самых возвышенных стихов висел холодный смог стерильного уродства и сдержанности — так пыль на оконном стекле застилает великолепный закат, разгорающийся снаружи.

Неспешно листая страницы тетради, будто в поисках неуловимого сокровища, Марсия вдруг увидела нечто такое, что развеяло ее томление. Если бы некий сторонний наблюдатель прочел сейчас ее мысли — сказал бы, что она открыла для себя некий образ или грезу, гораздо более близкую к недостижимому абсолюту, чем все образы и грезы, бывшие в ее жизни доселе. Ей попался белый стих — жалкий компромисс поэта, перемахнувшего через прозу, но не дотянувшегося до божественной мелодии рифм; но звучал в том стихе непринужденный и живой голос поэта, застывшего в восхищении перед красотой во всем ее блеске. И пусть выверенной рифмы, превращавшей кружево слов в музыку, в нем не было, уловила в том стихе Марсия трепет волшебных крыл и дикую, спонтанную гармонию — ту гармонию, что отсутствовала в связанных условностями строках, успевших набить оскомину. По мере того как она углублялась в тот стих, окружающее постепенно исчезало, и вскоре вокруг нее осталась лишь дымка грезы и усыпанные звездами сферы за гранью времен, куда только боги и мечтатели дерзают наведываться.