Однако кое-что генерал недоучел. И прежде всего ту силу протеста, которая у многих непосредственных участников события накопилась за долгие годы грубого, унижающего их человеческое достоинство вранья со стороны власть предержащих.

Поэтому осложнения для Шатилова начались еще в процессе произнесения собственной речи. Закоперщиком неожиданно оказался его фронтовой сосед – командир 171-й дивизии полковник А. Негода. Каждый раз, когда Шатилов, зная о грядущей поддержке, начинал с трибуны славить того или иного «правильного участника», полковник из зала прерывал его одной и той же репликой: «Расскажите-ка лучше, как и для чего днем 30.04.45 на вашем КП в подвале расстреливали флажок?»

Смысл этой странной, ставшей понятной только несколько позже фразы тогда мало кто из присутствующих понял. Однако сам вопрос почти неуловимо, но все же что-то изменил в атмосфере обсуждения, прозвучав предвестником какого-то неожиданного, явно не запланированного наверху хода дискуссии. Правда, самого Шатилова реплики Негоды, похоже, нисколько не поколебали. Он как вел свою речь в активном, наступательном стиле, так и завершил ее, четко дав понять присутствующим, что истина, а значит и сила, целиком на его стороне…

«Сила» эта «затрещала» уже в выступлении второго оратора – К. Самсонова. Правда, от прямого вопроса Е. Болтина, когда же его батальон ворвался в Рейхстаг, Самсонов, несколько помявшись, предпочел минимальное отклонение от официальной версии, сказав: «В 4 часа дня или чуть позже». Зато потом во всеуслышание признался, что в его многочисленных воспоминаниях о штурме по вине корреспондентов, редакций и издательств допущены многочисленные отступления от фактов. А завершил свою речь и вовсе «крамольным» несогласием с выступлением М. Егорова в Кремле. Тот на встрече по случаю 20-летия нападения фашистской Германии на СССР по обычаю уже в сотый раз продекламировал, как «30 апреля в 14.25. флаг взвился над…» «Не то что 30, его и 1-то мая еще не было на куполе»! – рубанул в конце своей речи Самсонов.

Третьим на трибуну поднялся М. Минин. Текст, в котором буквально накануне пошарил глазами Бондарь, был у Минина написан заранее. Но, прочитав несколько абзацев, он, неожиданно для самого себя, отложил написанное в сторону и стал говорить своими словами. Память у ветерана оказалась цепкой. В отличие от напористого, но пространного выступления Шатилова, который в своем рассказе вынужден был избегать последовательности и конкретных, четко привязанных по месту и времени событий, Минин со скурпулезной точностью шел от факта к факту. В частности, он сразу же возразил Самсонову, заметив, что в 4 часа дня он просто физически не мог быть в Рейхстаге, ибо решающая атака осуществлялась ночью, под покровом сплошной темноты. В результате этого и других уточнений Минина достаточно и сознательно размытая доселе по времени и месту картина штурма стала обретать документальную четкость. А также ту степень достоверности, которой так не хватало в официальной версии.

На этом фоне попытки Бондаря и Береста своими вопросами как-то сбить впечатление от выступления Минина выглядели совершенно бесперспективно. Особенно когда после очередной такой реплики с места Минин вынужден был сказать: «Прошу не прерывать меня во время выступления. Позвольте мне за истекшие 16 лет единственный раз рассказать людям правду о штурме Рейхстага». Что вызвало дружные аплодисменты в зале…

После такой реакции выступать Бересту было довольно сложно. На трибуне он чувствовал себя явно не в своей тарелке. И хотя попытался поначалу как-то поддержать сказанное Шатиловым, но как довольно быстро выяснилось из его речи, только лишь для того, чтобы в основном сосредоточиться на рассказе о своем участии в парламентерской миссии в подземелье Рейхстага.

Далее смысловой и эмоциональный контраст между теми, кто говорил от души, и теми, кто играл (или вынужден был играть) отведенную ему роль, только усиливался. А. Лисименко, дополняя выступление Минина и не оставив камня на камне от скороговорки Береста, позволил себе от избытка чувств даже прослезиться. Г. Войтенко (бывший командир взвода оптической разведки, в котором служили Лисименко и Загитов), наоборот, был предельно спокоен и обстоятелен. Да и чего ему было мельтешить? Он просто рассказывал, чему был свидетель. О том, как 30 апреля примерно в 16.00 прибыл со своим взводом в «дом Гиммлера» для уточнения боевой обстановки. И собственными глазами наблюдал, что Рейхстаг полностью оставался за противником, а наши подразделения, даже не достигнув канала, лежали, не поднимая головы, поскольку были просто прижаты к земле вражеским огнем…

А вот Съянов проявил чудеса красноречия «ни о чем», хотя вместо положенных по регламенту 10 минут говорил вдвое дольше. Причем больше всего, почему-то, об истории Германии, а также о том, что во время штурма «русское „ура“» буквально парализовало немцев». За это время генерал Е. Болтин по крайней мере трижды задавал ему из президиума один и тот же вопрос: «Скажите, тов. Съянов, когда вы со своей ротой ворвались в Рейхстаг?» Но так и не получил внятного ответа. Да и какой можно было получить ответ от находчивого бывшего сержанта, очутившегося на трибуне между двумя уважаемыми генералами? Одного из них, Шатилова, Съянов очень хотел бы поддержать. Но чем он мог опровергнуть совершенно конкретные, хорошо ему известные факты в выступлениях Минина, Лисименко, Войтенко?

К тому же самому Шатилову, занявшему после своего выступления место в президиуме, очень скоро там, на виду многочисленных устремленных на него из зала глаз, тоже стало не очень-то уютно. Виновником этого дискомфорта стал бывший командир 26-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант П. Фирсов. Обращаясь с трибуны непосредственно к Шатилову, он сразу же напомнил: «30 апреля днем я звонил вам и предлагал совместными усилиями брать Рейхстаг. Но вы тогда мне в ответ не только нагрубили, но и сказали неправду, сообщив, что Рейхстаг уже взят. Ведь я потом лично наблюдал со своего КП, как с наступлением темноты (часов в 9—10 вечера) с вашей позиции была произведена артподготовка и батальоны пошли на штурм». Затем генерал Фирсов привел интересные свидетельства, касающиеся первых знаменосцев. Для начала (об этом потом в своих воспоминаниях написал Минин) он заострил внимание присутствующих на том факте, что в мае 1945 г . при приеме Рейхстага от 150-й стрелковой дивизии его подчиненный – генерал Серюгин – лично беседовал со многими непосредственными участниками штурма Рейхстага. И все они в один голос утверждали, что первыми флаг над ним водрузили артиллеристы (так многие во время штурма называли бойцов из группы Макова). Любопытными оказались и послевоенные наблюдения генерала Фирсова, касающиеся «главных знаменосцев». «По поручению ЦК КПСС, – рассказал он в завершение, – мне довелось однажды сопровождать М. Егорова и М. Кантарию при поездке в советские войска, которые дислоцировались в ГДР. Сколько я их ни инструктировал, но они в своих выступлениях решительно все путали. И каждый раз по-разному объясняли одни и те же эпизоды. Только теперь я понял, что они не участвовали в бою. И поэтому ничего не знали о сражении за Рейхстаг… »

Речь генерала Фирсова окончательно переломила ход обсуждения не в пользу Шатилова и его «группы поддержки». Первым эту перемену почувствовал М. Бондарь. Поэтому, взяв слово, он довольно неожиданно для единомышленников вдруг стал клясться, что днем 30 апреля никого из наших воинов в Рейхстаге не было. Более того, по существу подтвердил заявление предыдущего оратора, признав, что наши подразделения ворвались в Рейхстаг только ночью 30 апреля. Конечно, «гибкий» Бондарь не был бы «гибким», если бы позволил себе быть откровенным до конца. Так, например, на заданный с места Маковым вопрос: «Какое участие лично вы и ваша группа приняли при водружении знамени Победы? прямого ответа не дал. Видимо, сразу раскусил, что искренний ответ будет признанием первенства группы Макова в водружении знамени над Рейхстагом. И поэтому мгновенно „запамятовал“ не только то, что говорил „маковцам“ в гостинице накануне совещания, но и, пожертвовав на время даже собственными претензиями на первенство, вдруг заявил, что сложившаяся в период боя обстановка внутри Рейхстага… вообще „не позволила ему подняться на крышу“. Получалось, что в ночь на 1 мая Минин провел на крышу германского парламента не Бондаря с бойцами, а группу каких-то фантомов…