Был в выступлении В. Шаталина и еще один характерный штрих. Восстанавливая в своем рассказе всю цепь событий во время боев за центральную часть Берлина и Рейхстаг, он особо подчеркнул, что никто из действующих на переднем крае не считал водружение знамени над Рейхстагом каким-то эпохальным событием. Свою главную задачу бойцы видели в том, чтобы сломить сопротивление противника, пленить или, если не будет сдаваться, уничтожить его. Этой фразой бывший комполка как бы подвел черту под тезисом, который в течение двух дней работы совещания звучал в выступлениях многих ветеранов, действовавших в первом эшелоне атаки. Не только рядовые бойцы и армейские командиры вроде Неустроева, Макова, Самсонова, но и, скажем, тот же работник политотдела Матвеев мало что слышали о Знамени Военного совета. Больше знали о «Золотых Звездочках», которые сулило начальство за первый флаг над поверженным Рейхстагом. Но не за них, в конечном счете, шли порой на верную смерть за несколько дней, часов и даже минут до Победы…

С констатации нездорового ажиотажа, который с подачи политорганов разгорелся вокруг этого первенства в штабах частей и соединений, начал свое выступление бывший член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант К. Телегин. Он счел принципиально важным подчеркнуть, что из-за этого «послепобедное наградное соцсоревнование» сразу же приобрело уродливый характер. В такой обстановке оказалось весьма удобным скрывать командирский грех, отмечать непричастных и предавать забвению действительно отличившихся. Дополнительный штрих в восстановление реальной картины, а заодно и в тайну знаменитого фотоснимка Темина внесло замечание генерал-лейтенанта о том, что «1 мая 1945 г . по заданию Военного Совета 1-го Белорусского фронта несколько раз на небольшой высоте наши самолеты облетали Рейхстаг, чтобы сфотографировать знамя на куполе. Но его там не было».

Таким образом, действительная картина того, что происходило в последние апрельские сутки 1945 года, к финалу совещания в главном была почти восстановлена. Причем настолько отчетливо, что Шатилов сам был вынужден пойти на попятный. Взяв в конце совещания слово для справки, он больше не настаивал на своей версии происшедшего. И даже признал первенство за группой Макова, великодушно отнеся ее успех – раз уж они действовали в боевых порядках его соединения – к общим достижениям 150-й дивизии. На что И. Климов, комментируя в своем итоговом выступлении данное заявление, заметил: «Вот с этого и нужно было начинать вам свое выступление, Василий Митрофанович, в первый день совещания!»»

Заключительное слово И. Климова вообще произвело сильное впечатление. Суммировав факты, которые удалось выявить и уточнить в процессе обсуждения на совещании, он подкрепил их совпадающими данными, которые удалось раздобыть военным историкам в процессе работы с архивными документами. Перед такой доказательной базой пришлось прилюдно «перестроиться» даже такому последовательному хранителю «знаменосной легенды», как генерал Лисицын. Воодушевленно поддержав почин Шатилова, он предложил ходатайствовать о присвоении звания Героя Советского Союза всем «особо отличившимся, но незаслуженно забытым», лукаво смешав в одном ряду весьма по-разному отличившихся Минина, Береста и Гусева…

Казалось, что впервые за минувшие после Победы полтора десятилетия истина вот-вот прорвется к людям. Не случайно в перерывах во время первого и, особенно, второго дня совещания Минина, Лисименко и Макова постоянно окружали приглашенные на мероприятие корреспонденты центральных газет и журналов. Они наперебой расспрашивали о действиях группы, с укором спрашивали троицу, почему так долго умалчивали правду и не выступали в защиту ее на страницах печати.

Ну что тут можно было объяснить людям, которые и представить себе не могут, как это можно годами жить с усеченной биографией, с постоянной болью за попранную правду, о которой – только намекни – сразу же прилепят ярлык «стяжателя чужой славы»…

Впрочем, и на этот раз о торжестве исторической правды говорить было рано. Не случайно уже после совещания все тот же умудренный общением с идеологическим начальством И. Климов сказал М. Минину: «Готовьтесь к длительной и трудной борьбе за истину».

Ученый, конечно, знал, что говорил. К происходящему на совещании информационному прорыву из кабинетов ЦК на Старой площади уже посматривали с опаской. Мало было сидящим там лучшим партноменклатурным умам хлопот с «неуемным» хрущевским разоблачением культа личности Сталина. Теперь их еще подталкивали и к признанию, что именно по распоряжениям из Кремля сначала потворствовали, а потом много лет закрепляли в массовом сознании фальсификацию одной из наиболее ярких страниц Победы. Понятно, что рекомендация «притормозить» из инстанции поступила даже раньше, чем разъехались удовлетворенные (или, соответственно, огорченные) участники исторической встречи. Потому что вроде бы решительно поначалу настроенный на установление истины генерал Е. Балтин в своей заключительной речи вдруг развернулся на 180 градусов. Обращаясь к присутствующим, он многозначительно предупредил, что «Егорова и Кантарию из истории мы не выбросим». А «на посошок» еще и настоятельно попросил всех, особенно журналистскую братию, до выхода в свет 5-го тома исторического шеститомника ничего про штурм Рейхстага не писать.

Журналисты и не писали. Тем более что стенограмма, которая велась на совещании, чьими-то стараниями издана не была. Отдельные ее рабочие экземпляры сразу же стали раритетами, о местонахождении которых сегодня мало что известно. Кое-какие куски использовал в своем интервью в «Правде» присутствовавший на совещании военный историк В. Сеоев. Из чего можно предположить, что он располагал по крайней мере одним из экземпляров. Но во времена развала СССР следы этого экземпляра, да и самого Сеоева затерялись где-то на постсоветском пространстве. Так что автору этих строк, например, пришлось реконструировать сказанное на совещании по воспоминаниям некоторых его участников, и, в частности, М. Минина, С. Неустроева, а также запискам И. Климова.

Последнему, следует подчеркнуть, дальнейшее написание главы о штурме Рейхстага к 5-му, из-за чего, собственно, и собирали участников события в Москве, далось очень дорогой ценой. Эта работа, можно сказать, укоротила его век. Потому что чем ближе к завершению, тем большее сопротивление ощущал И. Климов даже от своих коллег-историков. По свидетельству М. Минина, сам Климов ему как-то признался, что многие его маститые коллеги, имея в виду энциклопедическую статью, категорически возражали против какого-либо упоминания в ней группы Макова. Резон их вполне перекликался с опасениями кураторов из ЦК: ведь из-за этого рано или поздно придется пересматривать и менять в публикациях, книгах, учебниках всю картину боев за Рейхстаг. Чтобы хоть что-то отстоять, И. Климову пришлось добиваться приема у заместителя начальника Главного политуправления. И на этом уровне объяснять, доказывать, пробивать положительное решение.

Попутно – пока суть да дело – почти весь 1962 год Иван Дмитриевич продолжал работать над сбором правдивой информации от непосредственных участников штурма. Уже после смерти историка в его бумагах обнаружились очень важные записи, сделанные со слов этих свидетелей и подтвержденные их личными росписями. С этими бумагами Климов и ходил в Главпур. В одной из них, например, И. Съянов припоминал, что 30 апреля на исходный рубеж для решающей атаки Рейхстага его рота прибыла в 20.00, а сама атака началась в 22.00. Другая запись фиксировала очень важное признание М. Бондаря. Оказывается, что, когда ночью в Рейхстаге он узнал, что «маковцы» уже водрузили знамя на крыше Рейхстага, решил, что торопиться уже ни к чему. И только некоторое время спустя его бойцы приладили свое знамя «где-то на крыше».