Все это снится и мне. Если сон начался хорошо, то по ходу превращается в кошмар. Если это изначально кошмар, то он на редкость правдоподобен. Всему виной мои дни – те 2310 дней, что я живу под охраной, – они отнимают у меня даже ночи. Я научился забывать сны. Просыпаясь в панике, я в крайнем случае встаю и наливаю себе воды. Потом бывает трудно заснуть снова, но кошмары я уже смыл парой глотков. Все, кроме одного.

Я кричу, надрываюсь, все громче и громче. И никто меня не слышит. Это вариация того кошмара, когда ты хочешь крикнуть, но не можешь издать ни звука. Здесь с голосом все в порядке, но остальным он не слышен. Тебе знаком этот сон? Если хочешь поставить на него в лото, даже не знаю, какой номер тебе посоветовать. Есть плач – 65, жалоба – 60, есть страх – 90. Но крики в соннике города, где все надрывают глотку, не предусмотрены. Попробуй на худой конец поставить на “рот” – номер 80. Я ни на что не буду ставить, ведь то, чем я сейчас поделился, – всего лишь прямое продолжение реальности в области бессознательного.

Я пишу о Неаполе, говорю о Неаполе. Неаполь затыкает уши. Кто я такой, чтобы занимать место на сцене, описывая то, что уже ушло из моей жизни? Мне не понять, и права голоса у меня нет. Я больше не часть большого тела Неаполя-мамы, обволакивающего мягким и лучезарным теплом. Неаполем можно только жить – и баста. Либо ты живешь там, либо нет. Если не живешь – значит, ты чужак. Подобно некоторым африканским или латиноамериканским городам, Неаполь мгновенно дает тебе гражданство. Но ты теряешь его, стоит тебе уехать, стоит образоваться зазору между темой разговора и твоей шкурой. Ты больше не можешь о нем говорить. Запрещено. Не покидай его границ, иначе на все тебе будет один неизменный ответ: “Да что б ты об этом знал?”

Я знаю, что в Неаполе самый надежный номер, на который можно ставить всегда, – это 62, о muort* acciso, умерший не своей смертью. И знаю, что сам город зачастую обходится с убитыми так, будто они номер 48, “говорящие мертвецы”, – похоже, я и сам перешел в этот разряд. Он отторгает их, вытесняет. Эти люди – не наши, они из Скампии, Секондильяно, из других северных районов, где сейчас пылает междоусобная война, разразившаяся после долгих лет тихих, размеренных убийств. Как, например, гибель Андреа Ноллино, скошенного очередью с проезжавшего мимо мотоцикла как раз, когда он открывал свой бар в Казории. 26 июня 2012 года, 7:30 утра. Или Лино Романо – 15 октября 2012 года он едет на вокзал встречать свою девушку, вернувшуюся из Модены со свадьбы кузины, – и Лино мечтает, что скоро и сам поведет любимую под венец. Он подвозит Розанну до дома и поднимается в квартиру поздороваться с ее родителями. Стоит ему выйти, как раздается грохот выстрелов – совсем рядом, прямо под окнами. Смерть настигла Лино, когда он заводил машину, чтобы ехать к друзьям, с которыми гоняет во дворе мяч. 21:30, дождь, темно, черная “клио”, неотличимая от тысяч других черных “клио”. Возможно, у тебя тоже есть такая, но ты не встречаешься с девушкой из Марианеллы – груды многоэтажек, стоящих на линии огня между Секондильяно и Скампией.

Тебе кажется, что ты уже видел этот фильм, слышал эту историю. Ты читал про парня, убитого в салоне сотовой связи, где он работал, и звали его почти так же – Аттилио Романо. Ты видел, как торгуют в “Парусах”[99] кокаином, как убивают без малейшего пафоса, как предают друг друга. Тебя впечатлила сцена, где в детей стреляют, чтобы научить их не бояться оружия. Теперь им уже не по десять-двенадцать лет. Теперь они сами стреляют и гибнут.

Но ты уже внес свой вклад, а я – свой. Ты прочел мою книгу, посмотрел фильм, который по ней сняли. Так что я сам виноват, если продолжаю кричать и чувствую, что никто больше не желает меня слушать. Сам виноват, что мои статьи, по-прежнему посвященные кровопролитным боям за точки сбыта кокаина, опускаются все ниже и ниже на сайтах газет. Сам виноват, что на моей странице в “Фейсбуке” больше всего лайков и репостов – давно уже у тем, далеких от хода войны у ворот Неаполя. Невозможно столько лет удерживать чье-то внимание, не меняя сценария: есть другие темы, и они кажутся важней или хотя бы просто актуальней. Я сам виноват, если на съемки телеверсии “Гоморры” на месте событий не дают разрешения, а вместо этого люди выходят на протесты с транспарантом “Уберем Савьяно из Скампии” и повсюду висят истерические манифесты: “Кто спекулирует на Неаполе – виноват во всем!” Половине земного шара я залил уши кровью Неаполя, но в Скампии ничего не изменилось. Значит – сам, сам во всем виноват. Виноват, что появились новые киллеры – воплощение полудетской жестокости, подстегнутой кокаином, – которые ездят и убивают каких-нибудь пятиюродных родственников членов соперничающей группировки. Виноват в миллионных прибылях, ради которых продолжают сбрасывать со счетов эти жизни. И даже в таких жертвах, как Лино и Андреа.

Их смерть сплотила весь квартал и даже окрестные районы. Тысячи людей вышли прокричать об их невиновности – они не бросили их, проводили в последний путь, на который завела их высшая несправедливость. Неправда, что мафиозные войны порождают лишь страх, цинизм, безразличие и заговор молчания. Еще они порождают некую особую, первобытную эмпатию: ты поневоле узнаешь себя в Лино, Андреа, Розанне, в их родителях, братьях, друзьях и коллегах. Или быть может, кто-то из близких тебе людей в свою очередь приходится родней кому-нибудь из “раскольников” или “повернутых” – так называется одна из группировок, отколовшихся от картеля, который победил в войне против семейства Ди Лауро. И в следующий раз жертвой можешь стать ты. Твой сын или твоя дочь могли оказаться рядом, когда 5 декабря 2012 года Луиджи Лученти по прозвищу Китаец, спасаясь от погони, забежал во двор детского сада имени Эудженио Монтале в Скампии в то самое время, когда дети репетировали стихи к Рождеству Он собирался возобновить продажу наркотиков в “Подкове” на улице Гислери и за это поплатился. Если бы он оказался там чуть позже, когда тех детей, что не остаются на обед, забирают мамы и бабушки, то вероятность гибели какого-нибудь ребенка выросла бы многократно. Ты мог бы потерять там сына, жену или мать. А так все обошлось, единственная неприятность – мелкому теперь снятся кошмары, возможно, он начал мочиться в кровать, хотя ты уже отучил его от памперсов. Ты продолжаешь повторять себе, что, слава богу, ничего страшного не случилось, но все-таки этого мало. И теперь, когда выдается случай, ты находишь в себе силы отреагировать, встать плечом к плечу с другими, вместе с ними прокричать во все горло, что пролилась кровь того, кто заслуживал жизни, а не смерти.

Это крик Неаполя, крик во имя Неаполя. Это стягивается плоть Неаполя, образуя рубец на ране. Несмотря ни на что, мне отрадно сознавать, что и так бывает, что злость и страх могут прорываться напором жизненной энергии, а не одними лишь спазмами организма, который пытается отхаркать кусок, пошедший не в то горло. Однако логика, по которой я, рассказавший о зле, но не избавивший от него, виноват не просто в чем-то, но во всем, не слишком далека от той, что заставляет людей выходить на улицы и протестовать. Это логика разделения на своих и чужих. И свой ты или чужой, зависит не только от твоего местожительства. Это определяется всем происходящим – всем тем, что творится и творилось здесь изначально. Определяется опытом войны кланов. Лишь тот, кто в этом живет, способен понять, лишь разделяющий этот опыт может считаться своим. Логика войны способна выдержать все атаки, окружив себя несокрушимыми защитными стенами.