— Так и сказал?

— Представляешь. Так и сказал…

— На деда не похоже. — Говорю очевидное, чтобы затянуть разговор. Пока мама отвечает, улыбается, готов тянуть сколько угодно.

— Думаешь, сделаю это ещё раз?

— Нет, не сделаешь. — Отвечаю искренней уверенностью. Не сделает.

— Нет, не сделаю. — Услышав мою категоричность, подтверждает так же, только из первых уст. Из самых правдивых. — Как бы я не боялась быть разведенкой, жить не хочу только без тебя, Денис.

Это сильнее любого признания. За всю нашу жизнь, сильнее!

Смотрю пристально, потом отвожу взгляд, ищу повод, чтобы отойти, перевести дух. Вернуться, но отдышавшись. Замечаю стул, отхожу за ним. Приношу прямо к кровати, чувствую, мама наблюдает за мной.

— Юмановы закодированы от признания. Не часто говорим, любим, как умеем. А ты другой, Денис.

Сажусь на стул, пододвигаю его ближе к кровати. Не могу посмотреть на маму. Другой, я другой. Не умею, не способен даже так признаться.

— Я люблю тебя, сын!

А я? Такое без ответа не оставляют. А я дурак.

«Но не любишь…»

Не люблю?…

Лбом падаю на ногу мамы, пусть идёт к чертям этот мир. Закрываю глаза. Темно, хорошо, почти спокойно. Но так нельзя!

Поднимаюсь, встречаюсь взглядом с мамой.

— Мам, я не уверен, что умею любить.

Она удивляется. Но не радостно, не от чуда, а от пронзительной боли. Она же уже в порядке? Я мог такое сказать?

— Ты не умеешь любить?! А кто тогда умеет? — Такой яркий вскрик, как вспышка.

— Мам…

— Денис! Я сейчас включу своего папу! Ты не умеешь любить? Ты?! Может тот маленький четырехлетний мужчинка, который вытянул нас с отцом после смерти мамы, который подошёл и уверенно нам заявил: «Я здесь и я вас люблю»?!

Берёт паузу. Взгляд не отвожу.

— А может мальчуган, который всегда бросал все свои дела, когда звонит семья?!

Опять праведное возмущение. И пауза.

— Или парень, который столько всего от меня натерпелся, но ни разу не вспылил раздражением?!

— А если я рядом только потому, что страшно признаться, не люблю? Готовый в любой момент остаться один, не имеющий право на жалость, не умеет любить…

— Умеет! Умеет так, что страшно эту любовь потерять! Тебе мало моего примера?!

Смерть — это страшно, очень страшно. Но побывавший возле страшен вдвойне. И что-то сейчас было в маме такого, нездешнего, приобретенного недавно, с чем я ещё не успел познакомиться, поэтому не знаю, как воспринимать. Но это что-то поглощает сильнее любого дедовского слова.

— Денис, настоящие мужчины должны уметь любить! И любить красивой глубиной! Ты так умеешь, я знаю!

— Правда?

— Правда, сын! И это чувствуют все, кто знает тебя.

Не может быть…

Нет, не все!

— А отец?

— Он мстит мне, а ты — его боль. Так получилось, прости меня. Думала, должна перетерпеть, потому что ты к нему привязан. Но исправлять его, понимать больше не могу.

— Но почему? Мама, почему всё изменилось почти за один день?

Мы первый раз поднимаем эту тему, впервые разговариваем о нём вот так — трезвым реализмом.

— Я раньше него узнала, что дед переписал на вас с Дамиром компанию. Узнала и не сказала. Он расценил это предательством. Вот и всё. Если ты захочешь с ним общаться, я никогда не буду против. Как никогда не буду против общения с папой, он многому тебя научил, другого Дениса я бы сломала…

Что?

— Ты знала, что я вижусь с дедом?

— Конечно! Я всё-таки дочь полковника, меня он тоже кое-чему учил.

Вот это новость! Хорошая новость, хоть от этого вранья избавлюсь.

— Я сказал Марине, что мы с тобой не останемся в жизни отца.

— Знаю, она приходила, рассказала. — Не перебила, но настойчиво прервала.

Настойчивость — это всегда жизнь, это всегда цель. Шаг, хороший, здоровый шаг, крепкий. Счастье!

— Она против.

— Папа собирает доказательства для возбуждения уголовного дела по статье о доведении до самоубийства. И он соберет, поэтому Марине сейчас не до нашей семьи.

Дед… Ничего себе!

— А ты хочешь этого дела? — Делаю акцент на слове «ты».

Мама улыбается.

— Да, ты другой, Денис. — И такая нежность, такая любовь в каждом слове, что я впервые задыхаюсь от своих эмоций.

Твою дивизию, от своих!

— Нет, не хочу. Но только так он даст разрешение тебе. Ты же хочешь стать Юмановым? Я правильно поняла папу?

— Да… — Не узнаю свой голос.

Дед! Мой дед!

Мама! Моя мама!

— Я вас люблю! — Признание дается легко, легче всего пройденного, пережитого. Но только благодаря этому пройденному и пережитому.

Только благодаря!

— Мы знаем! И чувствуем. — Касается моей щеки своими холодными пальцами. Нежно, едва заметно. Проводит их какой-то руной.

Самой замечательной руной!

Накрываю руку мамы своей, прижимаю её ближе к щеке. Ближе к себе.

— Денис, она не знает того, чего знаю о тебе я. Не знает, каким ты бываешь, когда на самом деле не любишь. Не знает, с чем сравнивать. Возможно, сейчас она решает самый главный вопрос: остаться или уйти.

Не понимаю, о чём…

Нет, понимаю!

— Мам, я выйду, хорошо?

Легонько умудряется ущипнуть меня в щёку. Улыбается.

— Не выйдешь, выгоню! — Отвечает хитрющим прищуром. Так может только она. Мама!

Лиля.

Мия

Он в этом сомневался… Но почему? Разве это возможно? Денис Соломонов. Юманов. Дэн. Эндшпиль?!

Как?!

Так любить маму, деда. Заботиться, беспокоиться, доверять беспрекословно, без сомнений и не любить? Нет, невозможно. Нет-нет! Не верю. Кто, если не он?! Как если, не так?!

Но ведь у меня тоже однажды были такие мысли… Ох, как мне понятно, как близко. Не передать. Такое точно, только самому пережить.

Обнимаю сильнее, притягиваю к груди. Пусть уходит, пусть навсегда уходит этот стрихнин. Пусть не смеет въедаться, вживаться, отравлять. Так думать нельзя, это ужасно больно, это ломает изнутри и не позволяет потом срастись, потому что всё выкорчевывает и сжигает дотла.

А когда всё-таки удается дотянуться до выжившего, оно трещит со всех сторон, опадает трухой. Ты хочешь подумать иначе, а мысль ядовитая пыжится, лопается и пачкает все остальные. Ты от неё, она за тобой. И ты срываешься. На других, на себе, на прошлом, на будущем.