Мы много можем говорить о том, что форма и содержание неразрывно и диалектически связаны, но самоценная, сама по себе чистая, абстрактная лирическая форма иногда значит гораздо больше, чем самое благородное содержание. Маршак ненавязчиво, осторожно, с помощью безупречного, лучшего, чем у кого-либо из современников, владения классическим русским стихом (он с абсолютно пушкинской свободой и с абсолютно пушкинской естественностью им владеет) доказал: не важно, что ты говоришь, важно, как ты говоришь.

На «Мистере Твистере» выросло несколько поколений советских детей. Вещь эта, по сути своей, очень советская, очень пропагандистская, она, как вся советская культура, довольно высокомерна по отношению к Западу. В общем, она очень лобовая. И все это не важно. Дети, которые на ней вырастали, все равно вырастали веселыми, умными, умеющими задумываться.

решил объездить мир, а дочь требует побывать в Советском Союзе.

И слова дочки мистера Твистера:

Запомнилось это не только потому, что совпадало с сусальным образом из советской пропаганды, а потому, что это сказано с легкостью, беспечностью и великолепным озорством.

Маршак начинал как взрослый поэт, причем, что важно, как поэт сугубо еврейской тематики. Его первый сборник назывался «Сиониды» (1907). Маршак по природе своей поэт не детский. Он человек серьезных, глубоких размышлений о жизни, и это знают все, кто прочел его автобиографический роман «В начале жизни», и все, кто читал его литературоведческие статьи. Маршаковские статьи о Некрасове, по-моему, лучше написаны, чем «Мастерство Некрасова» Чуковского, на котором сталинизм оставил ужасную свою печать. В статьях Маршака есть легкость, без всякой дидактики способность объяснить, как все устроено, есть сочувствие к читателю, есть великолепные остроты.

Маршак умел понятно, весело и популярно объяснить сложное, и это при том, что он по природе своей человек не инфантильный, он человек очень большого, взрослого, серьезного ума, и это подтверждается тем, что он был гениальным организатором. Многие не любили его за эту способность, многие, как Борис Житков, рассорились с ним из-за этого. В ленинградской редакции «Детгиза» с ним постепенно рассорились все. Его терпеть не мог Хармс, с ним ругался горячо Введенский, с Чуковским у них были чрезвычайно сложные, натянутые отношения, Лидия Корнеевна его недолюбливала. Связано это было с тем, что Маршак был своего рода фанатик. Это он заставил своего брата Илью, известного под псевдонимом М. Ильин, писать замечательные истории о том, как устроены машины и как работает промышленность. Это он научился привлекать ученых, в частности физика-теоретика Матвея Бронштейна, мужа Лидии Корнеевны Чуковской, чтобы они рассказывали детям, как устроена современная физика и что такое солнечное вещество – гелий. Это он привлек к писательству огромное число специалистов, которых ему насоветовал Горький. Он сделал из своей редакции прекрасно смазанную, отлично работающую машину. Маленький, твердый, очкастый, непреклонный, лобастый Маршак мог заставить работать любую абсолютно ленивую, абсолютно развинтившуюся организацию. И все это с помощью своего вечного «голубчик», с помощью неизменного коньячка, которым он приманивал авторов, с помощью ласки, комплимента, иногда с помощью весьма жесткой интриги, которую он был мастер построить, он и здесь был мастер формы.

Вот этот гений формы очень быстро понял одну принципиальную вещь. Ранние стихи Маршака, очень серьезные, лирические, так понравились выдающемуся русскому критику Владимиру Васильевичу Стасову, что он даже показал их Льву Толстому. После путешествия с друзьями по Ближнему Востоку (1911) Маршак, увлеченный сионизмом, написал стихотворный цикл «Палестина». В 1918-м успел написать смешные антисоветские сатирические эпиграммы, но скоро понял, что обращаться надо к детям. Потому что со взрослыми в стране каши не сваришь.

Детская литература, пока за нее не взялась Крупская, еще предоставляла некоторые возможности как-то дышать и выживать. Потом Надежда Константиновна сказала, что с волшебной сказкой надо бороться. Буквально грязными колесами наехала на Чуковского, которого спас Горький, потом подключился Луначарский. Крупская утверждала, что волшебная сказка ребенку не нужна, для него надо так «составить стихотворение» (она никогда не говорила «написать стихотворение», у нее такая была лексика), чтобы ребенок понял, как работает машина. Помните, Агния Барто, которая тоже была хорошим сатириком, еще в 1930-е годы написала монолог для Рины Зеленой «Я в куклы не играю»:

Детская литература, когда в нее не вгрызалась кривыми зубами советская идеология, все-таки была возможна. Еще более надежный заработок для писателя тогда давали переводы. Для Маршака это был способ свой голос временно отдать чужому. Голос Маршака, божественно гармоничный, детски чистый, альтовый голос Маршака, которым он не мог говорить свои мысли, которым он не мог писать, говорить, произносить свою поэзию, ушел к Бёрнсу, ушел к Шекспиру, Блейку, Китсу, Киплингу…

Шекспир в переводе Маршака – совершенно не Шекспир. Это английский, аккуратный, гармонизированный розовый сад, который Маршак увидел в Англии, обучаясь в Лондонском университете (1912–1914). Эпиграмма знаменитая, приписываемая много кому, в том числе Коржавину:

Это жестокая и несправедливая эпиграмма. Но Бёрнс в переводе Маршака действительно не совсем Бёрнс, а уж Шекспир тем более. Вот в переводах шекспировских «Сонетов» Новеллы Матвеевой[64], мы видим сознательно прекрасно воспроизведенную, корявую, как старый замшелый камень (а у Маршака – «замшелый мрамор царственных могил»), интонацию Шекспира, видим сбои этой интонации, ее неправильности, видим эту шероховатую стену обработки шестнадцатого века. Шекспир пишет надрывные, страшные вещи, его «Сонеты» – это хроники трагической, невзаимной любви, мучительной. Они и должны выражаться так. Шекспир – это скрип и скрежет, при том что, конечно, и гениальная гармония.

Переводя шекспировские сонеты, Пастернак воспроизводит именно эту скрипучую шероховатость шекспировского языка. Шекспир же Маршака – это Шекспир в плоёном воротнике, без тени гомосексуальности, без намека на нее, ясный классически, это Шекспир культурный, куртуазный, это, скорее, Шекспир восемнадцатого века. Маршак, безусловно, преуменьшил сильно гениальность Шекспира, но привнес в советский мир огромную порцию гармонии, добавил кислорода. Он сделал русский стих по-настоящему добрым, насыщенным культурными ассоциациями. «А гордый стих и в скромном переводе / Служил и служит правде и свободе», – сказал он в сонете, адресованном собственным переводам.