годами постоянное согласие с соображениями своих министров, несомненно, тяготило государя. Ему, естественно, хотелось проявить собственную инициативу как в малых, так и в больших вопросах, но изменить своего отношения к докладам и суждениям министров начала своего царствования, т. е. лицам, с коими сложился иной порядок, у государя недоставало решимости. Отсюда возникало желание сменить этих лиц на новых, с которыми государь думал, что ему легче будет с места установить иные отношения. Этим же надо объяснить и склонность государя самостоятельно, без ведома министров возлагать на отдельных лиц особые ответственные поручения. Это было опять-таки следствием желания проявить личную инициативу, беспрепятственно осуществить свою волю. Едва ли не первым проявлением этой склонности была вызвавшая в бюрократических кругах немалое смущение командировка государем, кажется в 1897 г., некоего Клопова[307] в местности, постигнутые неурожаем, для доклада об истинном положении населения этих губерний. Откуда взялся и каким образом проник к государю этот Клопов, я не знаю. Известно мне лишь то, что государь не только лично дал необходимые на эту командировку средства, притом в весьма ограниченном размере, но, кроме того, снабдил собственноручной запиской, в силу которой все власти должны были исполнять предъявляемые им Клоповым требования. Первым действием Клопова было обращение с этой запиской в Министерство путей сообщения для предоставления ему особого вагона для разъездов в нем по всей России. Требование это было исполнено, и Клопов покатил в предоставленном ему вагоне, причем первой его остановкой была либо Тула, либо Орел, точно не помню, где он не замедлил предъявить губернатору свою полномочную грамоту. Можно себе представить смущение местной власти, конечно не замедлившей донести об этом небывалом случае министру внутренних дел Горемыкину. Смущен, разумеется, был и последний, но, однако, не задумался тотчас представить государю бесцельность и совершенную невозможность командировок безответственных лиц, вооруженных такими, почти неограниченными, полномочиями. В результате Клопов был тотчас вызван обратно в Петербург, полномочие у него отобрано, и формально все дело тем и кончилось.

Не подлежит, однако, сомнению, что случай этот оставил тяжелый осадок в душе государя. Желание проявить инициативу, конечно, при этом не ослабло, но выливалось оно уже в иные формы. Воля с годами не укреплялась, ее стало нередко заменять упрямство, отличавшееся от нее тем, что государь в душе был поколеблен в предпринятом им том или ином решении, но тем не менее на нем настаивал, полагая, что он таким путем исполняет свою волю и проявляет твердость характера. В последние годы царствования настаивание на решениях по вопросам, по существу ничтожным, и притом касающимся преимущественно отдельных лиц, приняло какой-то болезненный характер. Никакие убеждения в полном несоответствии предположенного государем решения с установленными по данному предмету правилами и даже законами не действовали. «Такова моя воля» — вот фраза, которая неоднократно срывалась с царских уст.

На каком именно вопросе удалось Плеве окончательно потопить в глазах государя Витте, я не знаю, но имею основание думать, что произошло это на почве того направления, которое приняли работы и суждения образованных Витте уездных сельскохозяйственных комитетов.

С точки зрения политической передача на рассмотрение нескольких сотен мелких местных учреждений вопросов, касающихся в существе своем самих основ государственного управления, так как именно к этому сводилась в конечном результате та безбрежная программа, которая им была преподана, была, несомненно, крупной политической ошибкой, совершенно к тому же не оправдываемой могущей произойти от этого пользой. Если действительно хотели услышать компетентный голос страны, то для этого нужно было собрать местных деятелей, тем или иным путем указанных населением или хотя бы некоторыми его слоями, в правительственный центр, причем ограничить их суждения хотя бы весьма широкими, но все же определенными рамками. Разумеется, это был бы шаг в сторону конституции, но, однако, не долженствовавший обязательно привести к ней. Подобное совещание было созвано при Александре III в самом начале его царствования, когда по инициативе гр. Н.П.Игнатьева в Петербурге было образовано так называемое совещание сведущих людей, причем число предложенных ему вопросов и сам калибр этих вопросов был довольно значителен.

Учреждать же в стране 482 мелких учредительных собрания, ибо по существу переданных на их обсуждение вопросов это были именно учредительные собрания, причем предоставить выбор личного состава этих собраний мелким провинциальным деятелям самого разнообразного по полученному образованию, присущему им кругозору и политическому направлению свойства, было просто фантастично. Какого-либо серьезного прока от подобных собраний, разумеется, быть не могло, ибо что могли высказать без малого пятьсот разъединенных, работающих в глуши, чрезвычайно разнообразных по их составу парламентов, кроме невероятной мешанины, где отдельные крупицы здравого смысла и действительного знания народной жизни неминуемо должны были потонуть в общем безбрежном хаосе разнородных мнений и взглядов. Достаточно принять во внимание, что общее число лиц, участвовавших в «трудах» сельскохозяйственных комитетов, превысило одиннадцать тысяч, а труды комитетов по их напечатании составили свыше 28 000 страниц убористого шрифта, которых, разумеется, кроме составителей сводов этих заключений, образовавших 18 объемистых томов, никто никогда не читал, чтобы прийти к заключению, что единственным прямым последствием всего задуманного опроса явился весьма значительный, но совершенно бесплодный расход государственного казначейства.

Можно лишь удивляться, что такой несомненно умный человек, как Витте, мог при такой постановке дела придавать ему сколько-нибудь серьезное значение, а он ему, безусловно, такое значение придавал и искренне думал, что услышит нечто новое, ему неизвестное и существенное, — словом, какое-то «петушиное слово». Конечно, это было следствием его полного незнакомства с русской провинциальной жизнью и той веры, которую он возымел в признанных им за оракулов кн. Оболенского и Стаховича. Господствующее течение русской общественной мысли было, разумеется, вполне известно без этого фантастического опроса случайно собранных уездных глашатаев. Ничего нового опрос этот дать не мог, а фактически свелся лишь к тому, что в отдельных уездах, где случайно находились более или менее выдающиеся общественные деятели, к тому же решительно всем известные, уездные комитеты повторяли то, что различные органы столичной печати в том или ином направлении давно проповедовали и отстаивали.

Разнородность состава уездных комитетов была действительно чрезвычайная. В одних уездах предводители дворянства, председатели этих комитетов, ограничились тем их составом, который был предуказан как обязательный самим положением о них, а именно председателем и членами местной уездной земской управы; в других они, пользуясь предоставленным им правом, вводили в их состав неограниченное число лиц, приглашая всех уездных гласных, а также некоторых служащих как правительственных, так и земских учреждений и, наконец, местных крестьян, выбранных для сего волостными сходами.

Так, например, в Лохвицком уезде Полтавской губернии общее число членов комитета достигло