Томаш Лем описывает тогдашнее состояние отца как депрессию. Станислав Бересь между ноябрём 1981-го и августом 1982 года провёл с Лемом больше десяти встреч, результатом которых была цитируемая мною книга «Так говорит… Лем». Её последний раздел называется «Черная безвыходность ситуации».

Лем, должно быть, чувствовал себя пленённым в чем-то подобном. Он знал, что эмиграция не лучшее решение. Его предупреждал об этом Славомир Мрожек. Его ментор со студенческих времён, профессор Хойновский, с которым Лем постоянно поддерживал контакт, тоже считал свой выезд из страны наибольшей в жизни ошибкой[430].

Вместе с тем Лем не мог забыть, что из Львова из всего их рода живым остался только Марьян Гемар – именно потому, что вовремя уехал. Благодаря этому он не только спас себе жизнь, но и избежал всех страданий и страхов, которые стали уделом Самюэля, Сабины и Станислава Лемов.

Лем многократно – в 1968 и 1976 годах – задавал себе вопрос, который так типичен для этой страны между Балтийским морем и Карпатами. Уже? Сейчас? Через мгновение наша страна снова превратится в ловушку без выхода и начнётся очередная резня?

И в очередной раз задавая себе этот вопрос, сейчас он ответит «да». Из воспоминаний Томаша выходит, что отец называл разные аргументы в пользу эмиграции, на первый взгляд очень логичные, но было видно, что настоящей причины такого решения он не хочет открывать. Томаш предполагает – и трудно с ним не согласиться, – что основную роль сыграла военная травма.

Первым барьером было получение паспорта. Насколько известно, Лему никогда не отказывали в выдаче загранпаспорта, но в 1973 году ему случилось в последний момент отзывать своё участие в Книжной ярмарке во Франкфурте, потому что управление не успело вовремя рассмотреть его заявление[431]. Если бы сейчас в прошении выдать паспорт он искренне написал, что думает об эмиграции, то мог самым обычным образом его не получить. Потому он пошёл на хитрость, воспользовавшись поводом, каким были формально незаконченные съёмки «Насморка» в немецкой студии.

Через три недели после введения военного положения Лем отправил Вольфгангу Тадевальду открытку – письмо, лишённое конверта, чтобы цензура не мучилась с его прочтением, в которой упомянул о встрече по поводу съёмок «Насморка», которая якобы произошла во время его предыдущего пребывания в Западном Берлине[432]. Это была мистификация, но польские власти не имели возможности её проверить – с другой стороны, у Лема было достаточно вещественных доказательств того, что работа над фильмом идёт беспрерывно. Он подписал договор и получил первый транш аванса. В этой ситуации, если бы власти отказали ему в загранпаспорте, то гарантировали бы себе очередной международный скандал – Лему даже не нужно было на это намекать, это напрямую вытекало из описанного в письме фиктивного сценария: вот в середине апреля немецкие сценаристы будут ждать польского писателя в Берлине, но узнают, что его не выпустили из страны…

Паспорт он, конечно, получил. Он добрался до Берлина 14 апреля и на следующий же день выслал Тадевальду письмо, в котором искренне рассказал о своих переживаниях. Из того письма видно, что писатель ещё сам не знал, что с собой делать. Он не исключал и того, чтобы попросить политического убежища в одной из трёх стран – ФРГ, Австрии или Великобритании.

Его самой большой тревогой была судьба сына: он предпочитал не прерывать обучения Томаша, который в 1983 году должен был окончить начальную школу. Вместе с тем Лем не хотел, чтобы сын оставался в Польше до 18‐летнего возраста, когда его призовут в армию (из-за военного положения резервистов мобилизовывали, не обращая внимания на такие причины, как обучение или семейные обстоятельства). В этом вопросе Лем, однако, преувеличивал. Действие режима военного положения приостановили 31 декабря 1982 года, а 22 июля 1983 года отменили вовсе, но в апреле 1982 года никто не мог этого предсказать. Это с тем же успехом могло тянуться десятилетиями.

В итоге, к счастью, обошлось без таких решений, как политубежище. Станислав Лем никогда не был эмигрантом. Его продлившаяся до 1987 года квазиэмиграция формально всегда считалась стипендией. Сначала с помощью своего немецкого издателя Лем получил стипендию берлинского Wissenschaftskolleg zu Berlin на академический год 1981/1982 (кстати говоря, первый для этого учреждения). Позже при помощи Роттенштайнера он уехал в Австрию по приглашению тамошнего Союза писателей.

Хотя настоящим поводом выезда было отсутствие доверия к власти Польской Народной Республики, формально Лем всё время пользовался паспортом ПНР, равно как и его семья. Он избегал резких движений, которые имели бы необратимые последствия. Когда осенью 1983 года в «Die Welt» написали, что Лем «выбрал свободу» (тогда таким эвфемизмом назвали его эмиграцию), он выслал в редакцию опровержение, заявив, что просто принял приглашение австрийского Союза писателей, а не эмигрировал[433].

Вместе с тем уже весной 1983 года Лем был точно уверен, что в Польше для него нет места. В письме к Тадевальду он описывал свою запланированную на июнь поездку в Польшу как «последний раз»[434]. Об этом свидетельствуют воспоминания Томаша Лема – тогда пятнадцатилетнего юноши – об этом визите:

Лем больше не хотел оставаться на территории, пребывающей под контролем советского блока. Он забрал семью в Западный Берлин, ограждённый Берлинской стеной, потому до Вены, следующего этапа их эмиграции, пришлось добираться по воздуху – ни один другой способ не оправдывал себя, так как предполагал пересечение территории ГДР.

Томаш Лем вспоминает, что семья летела самолётом из Берлина до Вены, а их вещи поехали поездом. Из писем видна более сложная ситуация. Их вещи – в том числе «Мерседес»! – поехал к Вольфгангу Тадевальду, домашний адрес которого был указан в экспедиционном письме. В письме к Роттенштайнеру Лем раздумывал над сценарием, описанным Томашем, но писал, что это было бы слишком дорого[435].