Дик угрожал, что отзовёт права на перевод, которые передал в 1972 году. Однако сейчас он ссылался на своё психическое заболевание (которое отрицал в письмах в 1973 году, говоря, что его беспокоит только давление). Он угрожал судебным процессом, в котором утверждал бы, что его вынудили подписать бумаги в момент, когда он был не в себе[411].

На самом деле всё это происходит как раз в период, когда с Диком разговаривают лица с неба, а император Нерон преследует его симулякрами. Насколько мне известно, на июльское письмо 1974 года Дик уже не ответил, по крайней мере Лем его не получил. Какой-то реакцией, вероятно, был донос, написанный в сентябре того же года в ФБР[412].

Интересная вещь: Дик под этим доносом подписался совсем иначе, нежели на письмах Лему. Письма Лему имели размашистую подпись с именем и фамилией. Донос в ФБР выглядел, как будто бы его написал наполовину грамотный человек – печатными буквами было вписано «К. ДИК». Может, Дик подписался левой рукой? Но зачем? Это так же загадочно, как и причины, по которым он, собственно, эти доносы писал.

У Лема не было причин, чтобы бояться ФБР. Он не собирался в США. Вся афёра коснулась его посредственно – Дик рассказывал американским писателям, что Лем его обокрал. В это им было уже проще поверить, и этим объясняется факт, что его исключили из SFWA. Для Лема это было так же неприятно, как и тот факт, что он вынужден был объяснять Урсуле Ле Гуин, почему её книга не может быть издана (а значит, она не получит за неё гонорар). Он боялся, что в этой ситуации Ле Гуин может поверить скорее Дику – это был ещё один повод, почему Лем так злился на коммунистический режим в 1978 году, когда объявил окончание всякого сотрудничества с пээнэровскими издательствами.

А теперь посмотрим на эту ситуацию ещё раз, но с перспективы времени и другого политического строя. Как объяснить то, что два популярных романа – один об ученике в школе магии, а второй о взрыве на базе на Луне – не могут выйти из-за бюрократии и цензуры? Я ещё помню тот режим, но не удивлюсь, если молодое поколение или иностранец не поймёт ничего из вышеприведённых объяснений.

Я начал этот раздел с заявления, что Лем в семидесятых чувствовал себя счастливым человеком. Если приведённые выше описания проблем и препираний это перечеркивают, то спешу объяснить, что, несмотря ни на что, я вижу огромную разницу между настроением писем в этом десятилетии и прошедшем.

В семидесятых годах Лем и его приятели имели понятного противника – коммунистическую систему. Но вот раньше, в шестидесятых, их постоянно мучила неуверенность, что это с ними что-то не так или с их страной. Не так уж просто принять второй ответ, отсюда и сомнения Лема, Мрожека, Блоньского, Щепаньского…

Герековское Гориллище принесло им хотя бы то, что все они лишились сомнений. Уже была непоколебимая уверенность. Сомнения могли касаться разве что стратегии сопротивления, но не его необходимости.

Решаясь в 1978 году на внутреннюю эмиграцию, Лем ожидал, что она будет долгой. Мы помним, что в марте 1978 года в «Прогнозах Хохла» он не видел никакой надежды для Польши, ожидая только террора и распада.

Однако, как это бывает время от времени в истории нашей страны, надежда была ближе, чем кто-либо другой – даже Лем – мог предсказать. В октябре 1978 года прогремела новость, что поляк стал Папой Римским. Почему это было важно для Лема – фантаста и атеиста? Прежде всего потому, что власти запаниковали, не зная, как на это реагировать. Гориллище впервые почувствовало себя сконфуженным, испуганным и несмелым.

Щепаньский описывает, как в тот памятный день на собрании краковского Союза писателей представители Гражданской милиции вместе с партийными представителями заявляли об антипольском заговоре Епископата как раз в тот момент, когда буфетчица сообщила им всем новость. Партийный представитель замер, после чего повернулся к представителю Гражданской милиции: «Через десять минут я хочу иметь у себя на столе досье этого кардинала», – и покинул собрание[413].

Остался только Владислав Махеек, который уже почти тридцать лет пил кровь Лему, Щепаньскому и Блоньскому. Он обратился в сторону работников «Tygodnik Powszechny»: «Я первым выставлю вам пол-литра. Теперь мы все будем вам задницы целовать».

Лем знал Кароля Войтылу лично. Это не было какое-то близкое знакомство, как со Щепаньским, но они порой встречались в редакции «Tygodnik Powszechny» и несколько раз на домашних дружеских встречах.

Этот вечер – 16 октября 1978 года – Лем провёл у себя дома с друзьями – Блоньским и Щепаньским. Настроение царило прекрасное. «Чувство полного домашнего уюта – среди своих», – записал в дневнике Щепаньский.

Кажется, Лем никогда не наблюдал за общественными делами с таким оптимизмом, как осенью 1980 года, когда писал другу «I am in a moderately good state of mind»[414] – «Я в меру в добром расположении духа». В более ранних, равно как и позднейших письмах, порой заметна радость писателя, когда он рассказывал про горные поездки, игры с сыном или модели машин, но, когда речь шла о политике и обществе, он всю жизнь был пессимистом. На этом фоне «в меру доброе расположение духа» выглядит почти эйфорией.

Потому что такое настроение царило тогда в Польше. Я был тогда ребёнком, но хорошо помню эйфорию взрослых. Победные забастовки случались в Польше и раньше, хотя их никогда никто не называл забастовками – только простоями в работе. Ранние успехи, однако, были случайны и чаще всего локальны – работникам удавалось склонить власть к какой-то мелкой уступке наподобие отмены повышения цен на продукты питания или небольшие повышения зарплат.

30 августа 1980 года, однако, произошло нечто беспрецедентное. Забастовки закончились не жестоким усмирением, как до того, а принуждением власти сделать более серьёзные уступки. Рабочим признали право создать Независимый Самоуправленческий Профессиональный Союз «Солидарность». Это дало полякам надежду на свободу, которую они в результате обрели, но не так быстро, как тогда надеялись самые отъявленные оптимисты.

Лем к ним не принадлежал, но в его жизни тоже началось десятилетие самых больших политических перемен со времён войны. В отличие от всех предыдущих – это закончится счастливо.

В начале восьмидесятых всё ещё продолжалось загнивание администрации Герека. Зиму 1979/1980 вспоминали потом как зиму столетия. Страна, которая и без того уже рассыпалась, сейчас была полностью парализована – не было света, поезда замерли на путях, сугробы отрезали от цивилизации целые города.

Потом очень быстро наступил август 1980-го и прекрасный карнавал свободы, когда невозможное стало возможным – разрешали показы фильмов, которые до того были отложены на дальние полки, принят закон о цензуре (что парадоксально, это было хорошей новостью, потому что, по крайней мере, прежнюю систему неофициальных запретов и списков заменили прозрачные правила игры), директорами во всех творческих объединениях были кандидаты, чьи имена ранее ассоциировались с оппозицией. Во главе Союза польских писателей стал Ян Юзеф Щепаньский.