Терзаемая противоречивыми стремлениями, она опять схватилась за нож.

Кто-то еще обогнал ее и выскочил перед ней на мост – мальчишка, совсем голый, варвар. Он смотрел на нее так, будто ожидал встретить здесь кого-то другого – а может, вовсе перепутал и время, и улицу, и даже город. Потом моргнул и побежал в сторону Шпоры.

Прин осторожно оглянулась. Рука, отпустив нож, задела бронзовый диск. Пьяный, шатаясь, уходил прочь.

Прин могла проследить до первоисточника всё, что приходило ей в голову, но не могла вспомнить, откуда у нее взялось убеждение, что оглядываться нельзя. Надо избавляться от таких предрассудков: в большом городе они приведут ее к гибели.

За мостом лежал пустой рынок. (Бояться можно, но в ужас впадать не следует.) Прин напилась из фонтана, пытаясь понять, который из ближних холмов питает его водой.

Будь это другая история, все прежние похождения Прин можно было бы опустить как невероятные или, по крайней мере, не имеющие значения. Зато следующие недели заполнили бы немало страниц.

В этой другой истории рассказывалось бы о ночевках в городском саду. О том, как Прин, последив за нищими, сама, без особого успеха, пыталась просить подаяние. Почти все деньги госпожи Кейн уже вышли. Мы рассказали бы, как Прин таскала корзины с ямсом и мешки с зерном в харчевню, посещаемую голодными грязными варварами, которым повезло найти работу на Новом Рынке. Всем блюдам они предпочитали овощную похлебку, не шедшую Прин в горло из-за чужеземной приправы. Рассказали бы, как две молодые женщины, работавших там же, отговорили Прин наниматься на Новый Рынок носильщицей ведер. Разве она не знает, что приличные женщины там не работают, только варварки?

Одну, лет двадцати, коренастую и очень подвижную, звали Ватри; она говорила с сильным акцентом (не варварским), выдавала себя за танцовщицу и не желала сказать, из каких она мест. Кожа у нее была не темно-коричневая, присущая, по мнению Прин, всем коренным неверионцам, а желтоватая, усыпанная веснушками. Копна ее черных волос на солнце отливала иногда рыжиной – не кирпичной, как у островитянок, а прямо-таки немыслимо красной; так, во всяком разе, думала Прин, не имевшая понятия о хне и сурьме.

Другая была повыше, постарше, потяжелее, помедленнее и не так набивалась в подруги, но Прин больше тянуло к ней. Она приходилась не то кузиной, не то еще кем-то женщине, которая в харчевне была за хозяйку. Позже, когда Прин и Ватри велели больше не приходить – завтра возвращаются постоянные работники, два брата, ездившие куда-то на похороны, – именно она, узнав, что у Прин есть немного денег, позвала ее к себе ночевать. Ватри это, похоже, вполне устраивало.

Прин отлично выспалась на отдельной койке, и одеял там тоже хватало.

Назавтра Прин и Ватри, как уговаривались, встретились на Старом Рынке. Ватри знала лицедеев, которые там представляли. Девушки смотрели комедию прямо из их фургона, среди музыкальных инструментов и холстов, расписанных горами, цветами, облаками и волнами. Лицедеи, не занятые на сцене, сначала тянули за веревки, заставляя деревянное чудище раззевать пасть (один за него рычал), потом спустили сверху орла, чьи крылья приводились в движение другими актерами. Девушка в белом парике и накладной бороде, мастерски изображавшая хромого старца в начале спектакля, сидела теперь рядом с ними и кричала по-орлиному. Между представлениями Ватри, на пять лет старше и на голову ниже Прин, показывала лицедеям свое искусство. Прин стучала в глиняный барабан, обтянутый кожей, остальные играли в такт кто на чем, а Ватри плясала, строила рожи, ходила колесом и под конец перекувыркнулась назад. Прин потом раз двадцать спрашивала ее, где она этому научилась, но Ватри только смеялась. Девушкам предложили прогуляться часок по рынку, пока актеры решают, принимать Ватри в труппу или нет. Прин волновалась, а Ватри как ни в чем не бывало разглядывала товары – ну и Прин купила себе кусочек сахарной свеклы. Глупо, конечно, тратить на это деньги, но ладно. Ватри подбежала к ней… с ее собственной астролябией! Оказывается, какой-то воришка, когда они смотрели на ученого медведя, вытащил ее у Прин из-за пояса и удрал, а Ватри пустилась за ним и вернула ворованное. Прин, надевая астролябию на шею, заподозрила, что ее подруга скорей карманница, чем танцовщица. Она отдала Ватри остаток свеклы, и они вернулись к наполовину разобранному помосту. Дородный мужчина, сам плясавший в первом спектакле с женщиной, гнувшейся туда и сюда, сказал:

– Меньше прыгай, больше кувыркайся и ходи колесом. Поужинать можешь в фургоне вместе с подругой. – Это означало, что Ватри принята. Прин поела с актерами, взволнованная предстоящей поездкой Ватри – все только и говорили об этом, передавая друг другу тарелки под небом, отливающем медью и зеленью на западной стороне. Сама Ватри жаловалась ей на ухо:

– Он думает, я продаю свои танцы, как шлюха свое тело там, на мосту? Хочет, чтобы я выкинула самое лучшее! Да разве эти простаки смыслят что-то в искусстве?

Какие чудесные люди эти актеры, думала Прин, поедая фрукты и кашицу со шкварками; актерка, играющая главные роли, сказала, что в ее родном городе ничего другого и не едят. Местонахождение этого города, как и родины Ватри, оставалось загадкой. Потом ели жареную картошку и пили пиво из глиняных ведер. Единственным, что занимало труппу кроме поездки, были, похоже, плотские удовольствия – о них шутили постоянно и на нескольких языках. Прин смеялась над теми, которые понимала, но все-таки немного тревожилась, что будет с ней этой ночью.

Да, ее накормили, но не взяли к себе; ей не позволят отгородить себе уголок в одном из фургонов, и не видать ей чудес, которые сулят все рынки Невериона.

Тревожилась она не зря: ночь выдалась бурная.

Вернувшись к другой своей подруге, Прин услышала внутри какую-то возню и хотела уйти, но тут женщина вскрикнула. Вбежав в комнату, Прин увидела, что подругу бьет вдрызг пьяный мужчина: он уже разукрасил ей все лицо, а она лишь стонала. Прин, не раздумывая, выхватила нож и полоснула обидчика по руке и по заднице – а когда он замахнулся на нее молотком, еще и плечо рассекла. Он вывалился из комнаты и скатился с крыльца. Подруга, плача, сказала, что здесь нельзя оставаться: он может вернуться, и кровью все залито, и хозяин выгонит их, если это увидит. Поэтому они отправились ночевать к другой женщине, жившей неподалеку.

Наш рассказ непременно коснулся бы и двух молодых людей, зашедших к ним в гости. Вошел бы в него и разговор о городских опасностях, завязавшийся между ними.

– Говоришь, что боишься, когда кто-то подходит сзади? – Этот юноша говорил со столь густым колхарским акцентом, что Прин разбирал смех: ни дать ни взять комедиант на подмостках. – Так жить нельзя, надо знать, как быть в таких случаях. Представь, что ты, – он показал на хозяйку комнаты, работавшую в шорной мастерской, – идешь одна ночью по улице и слышишь шаги за спиной. Что будешь делать? – Она и Прин хором ответили, что не знают. – Первым делом прислушайся. Если они говорят меж собой, будь то одни мужчины или мужчины с женщинами, бояться нечего. Если молчат, надо спасаться.

– А если они говорят о тебе? – спросила хозяйка, подавая подруге Прин смоченную уксусом тряпицу, чтобы приложить к синякам. Пары уксуса наполнили всю каморку.