только из третьих рук (его остроты со всеми своеобразными модуляциями передавались из уст в уста от шестого класса в святилище к оглашенным на паперти) и которого Чарльз боготворил издалека, – мистер Кармайкл, обладатель множества академических мантий, сегодня утром был одет как бакалавр Саламанки. Склонившись над столом, он выглядел как прокурор с карикатуры Домье[144].

Почти напротив него на другом конце часовни стоял Фрэнк Бейтс. Непреодолимое мальчишеское море разделяло этих двух соперников, двух противоположных друг другу богов: один – неизреченный обитатель заоблачных высот Олимпа, и другой – уютный глиняный божок, хранитель домашнего очага и хозяйства, покровитель гумна и оливковой маслобойни. Фрэнк надел только горностаевый капюшон, мантию бакалавра искусств, а под ней – ничем не примечательная светская одежда и коринфский галстук[145], который он чередует с картезианским[146] – неделю один, неделю другой. Фрэнк был опрятным кудрявым худощавым парнем, немного изможденным, поскольку страдал от постоянной боли, – травма, полученная им однажды на футбольном поле, сделала его хромым и продержала в Спирпойнте всю войну. Эта спасшая его хворь и обусловливала его сердечность. В часовне его невинные голубые глаза глядели озадаченно и довольно хмуро, он был точь-в-точь старинная нравоучительная гравюра – укоризненное дитя в комнате, полной взрослых. Фрэнк был сыном епископа.

Позади преподавателей, скрытая от глаз в боковых проходах, стояла неброско одетая кучка сестер-хозяек и жен.

Служба началась с шествия хора «Приветствую праздничный день», где Уикэм-Блейк солировал дискантом. В хвосте процессии шли мистер Пикок, капеллан и директор. На прошлой неделе, будучи в Лондоне, Чарльз ходил в церковь с тетей Филиппой. Обычно он не посещал церковь на каникулах, но им оставалась всего неделя в Лондоне, и тетя Филлипа сказала: «Нам все равно сегодня нечего делать. Давай сходим – поглядим, что за представление нам покажет церковь. Говорят, там есть замечательный уродец по имени отец Уимперис». И вот они вместе поехали на империале автобуса в северный пригород, где мистер Уимперис в то время собирал большую паству. Его проповедь была не столь уж и театральной, если судить по неаполитанским стандартам. После тетя Филиппа сказала: «И все же я получила огромное удовольствие. Он неотразим в своей заурядности». Битых двадцать минут мистер Уимперис попеременно то свистел, то гудел с кафедры, сражался с пюпитром и призывал страну к бесконфликтным производственным отношениям. В конце он исполнил небольшую церемонию собственного изобретения: приблизился к ступеням церкви в ризе и скуфье, держа в руках нечто, оказавшееся большой серебряной солонкой. «Люди мои, – изрек он, рассыпая перед собой соль, – вы – соль земли».

«Уверена, он каждую неделю приберегает что-нибудь новенькое вроде этого, – сказала тетя Филиппа. – Наверное, здорово жить с ним по соседству».

Семейство Чарльза не отличалось богобоязненностью. До августа 1914 года отец имел обыкновение каждое утро читать семейную молитву; когда разразилась война, он внезапно прекратил эту практику и, если спрашивали, объяснял это тем, что теперь не осталось ничего, о чем можно молиться. Когда мать Чарльза погибла, по ней отслужили панихиду в родовой часовне в Боутоне, но отец не поехал с Чарльзом и тетей Филиппой. «Во всем виноват ее проклятый патриотизм, – сказал он, обращаясь не к Чарльзу, а к тете Филиппе, которая только много лет спустя смогла повторить Чарльзу это замечание. – Она не имела никакого права вот так уезжать в Сербию. Как думаешь, снова жениться – это мой долг?»

«Нет», – ответила тетя Филиппа.

«Ничто не заставит меня снова сделать это, а уж чувство долга – и подавно».

Служба шла своим чередом. Как водится, два маленьких мальчика упали в обморок и были унесены старостами. Третьего увели, потому что у него пошла носом кровь. Мистер Пикок пел гимн чересчур громогласно. Это был его первый выход на публику. Саймондс оторвался от своей «Греческой антологии», нахмурился и продолжил чтение. Вскоре пришло время причастия; большинство мальчиков, прошедших конфирмацию, и Чарльз в их числе, поднялись к перилам алтаря. Саймондс откинулся на спинку скамьи, поджал свои длинные ноги в проходе, чтобы дать пройти своему ряду, и вернулся в прежнюю позицию. Чарльз причастился и вернулся на свой ряд. Он принял конфирмацию в прошлом семестре без всяких ожиданий и разочарований. Читая впоследствии рассказы об эмоциональных расстройствах, вызванных церемонией у других мальчиков, он находил их невразумительными; для Чарльза это был один из обрядов подросткового возраста, вроде того, когда его новичком заставляли стоять на столе и петь. Капеллан «подготовил» его и в исповеди ограничился теологией. Не последовало никаких исследований его сексуальной жизни, потому что не было у него сексуальной жизни. Вместо этого они поговорили о молитве и таинствах.

Спирпойнт был порождением Оксфордского движения, основанного с определенными религиозными целями. За восемьдесят лет он все больше и больше стал напоминать старые частные школы, но в этом месте все еще чувствовался сильный церковный привкус. Некоторые учащиеся были искренне набожны, и их особенность уважали; в целом бранная лексика была редкостью и воспринималась плохо. Ученики шестого класса в большинстве своем провозглашали себя агностиками и атеистами.

Для Чарльза эту школу выбрали, когда ему было одиннадцать лет, потому что у него в то время была «религиозная фаза» и он заявил отцу, что хочет стать священником.

– Святые небеса, – сказал отец, – или, может, пастором?

– Священником англиканской церкви, – уточнил Чарльз.

– Это лучше. Я подумал, что ты имеешь в виду католическую церковь. Ну, пастором быть не так уж и плохо для человека, у которого водятся какие-никакие собственные деньги. И выгнать они тебя не могут – разве что за вопиющую безнравственность. Твой дядя в Боутоне уже десять лет пытается избавиться от своего викария – крайне неприятного парня, но удручающе добродетельного. Несокрушимый тип. Великая удача – иметь место, откуда тебя нельзя выгнать, – таких мест слишком мало.

Но «фаза» миновала, и теперь от нее осталась только любовь Чарльза к готической архитектуре и требникам.

После причастия Чарльз откинулся на скамью и задумался о светской и даже слегка антиклерикальной лирике, которую, уже начертанную, он собирался иллюстрировать, пока учителя, а за ними и женщины из боковых проходов вереницей шли к перилам.

Еда по воскресеньям всегда была заметно хуже, чем в будни; завтрак неизменно состоял из вареных яиц – слишком крутых и еле теплых.

Уитли спросил:

– Как думаете, сколько всего галстуков у А. А.?

– Я начал считать в прошлом семестре, – сказал Тэмплин, – и дошел до тридцати.

– Включая бабочки?

– Да.

– Конечно, он чертовски богат.

– Тогда почему он не обзавелся автомобилем? – спросил Джоркинс.

Час после завтрака обычно посвящался написанию писем,