Я на музыке не шипел и козу не делал. Не из почтения к Марго и тем более к песне – просто настроения не было. К тому же не хотелось быть как Саня, который сидел вместе с Шориком и был почти таким же активным. Он, кажется, хотел со мной сесть – Марго не парилась из-за обмена соседями. Объясниться решил, что ли. Войдя в класс, он поозирался и двинул в моем направлении. Я как раз садился на привычное место за последней партой, но встал и пересел к Таньке Комаровой, которая покосилась, но ничего не сказала. Саня остановился, еще раз огляделся, вернулся к первому ряду и подсел к Шорику, вечно занимавшему место у двери. Ну и дальше куролесил с ним на пару. И остановиться никак не мог.

На немецком Саня героически угорал в одиночку, на том же месте у двери. Остальных вопли Ефимовны успокоили. Да и Марина Михайловна не Марго все-таки, девки ее боготворят, а пацаны симпатизируют. А Шорика не было, он английский учит.

Марина Михайловна терпеливо слушала томившегося у доски Фаниса. Он мычал, пытаясь одновременно рассказать про знакомство с предполагаемым сверстником из ГДР, вставить в повествование побольше зазубренных классе в пятом, но теперь совершенно ненужных фраз про то, что дас демократише Берлин ист нихт безондерс грос[3], при этом лигт ан дер Шпрее[4], и не ржать в голос от подсказок Сани. Саня предлагал Фанису спросить у гэдээровского сверстника насчет кроссовкен «Адидас» гекауфен либо указывал, что гросе флюс Кама впадает в репортер Шрайбикус ум гезунд унд штарк цу зайн[5].

Пока он бубнил себе под нос, Марина Михайловна не обращала внимания, но потом и Саня раскочегарился, и Фанис замолчал, трясясь от задавленного гогота, да и большинство пацанов и пара девчонок начали подхохатывать под возмущенными взглядами правильной части женского поголовья.

– Also, Ибатов, genug[6], – сказала Марина Михайловна, поставила Фанису трояк и отправила на место.

Фанис побрел, шатаясь, фыркая и натыкаясь на парты. А Марина Михайловна сказала:

– Корягин, bitte komm zur Tafel[7].

Саня вскинул голову и заморгал.

– Давай-давай, – подбодрила его Марина Михайловна по-русски. Знала, что по-немецки этого делать не следует, потому что весь класс примется орать «хенде хох» и «цурюк, аусвайс!».

Саня покраснел и уселся прочнее, даже локти растопырил. Кто-то из пацанов пробормотал: «Партизаны не сдаются, ватова-этова», но обошлось без обычного смеха. Все сообразили, что не до смеха уже.

Марина Михайловна ласково улыбнулась ненакрашенными, но все равно яркими губами и пригласила еще раз:

– Komm bitte und erzähl mir deine Geschichte[8]. Может, у доски у тебя громче и грамотнее получится.

– Что вы докопались-то, а? – сказал Саня, глядя в парту. – На том уроке спрашивали, на предыдущем, я самый крайний, что ли, других нет?

Девки ахнули, парни застыли. Марина Михайловна моргнула, но сказала так же невозмутимо:

– Так. Не учил, значит. Два, Корягин. И на будущее учти, что в школе правило про одну воронку не работает: и два, и три р…

– Ну и ставьте, блин, – громко сказал Саня, громыхнув то ли стулом, то ли партой, – видимо, отодвигался так. – Мне этот фашистский ни на фиг не нужен. У меня дед с ними воевал, это самое, с песней про молодешшь.

Саня, похоже, зверски расстроился. Ему на моей памяти не то что двоек – троек не ставили. Ну, сам виноват. И кажется, хочет быть совсем виноватым, подумал я, напрягаясь непонятно почему.

– Корягин, что сделать, чтобы ты успокоился сегодня? – поинтересовалась Марина Михайловна.

– Захочу – успокоюсь.

– Ну захоти, пожалуйста.

– А то что?

– Корягин, хватит уже! – громко сказала сидящая рядом со мной Комарова.

Я вздрогнул, а Саня будто обрадовался: развернулся к нам, растопырившись, и спросил, широко улыбаясь:

– Чего тебе хватит, овца?

Теперь охнули не только девки, а я напряженно смотрел на Саню – и надо было так, чтобы и Комарову не видеть. Стыдно было почему-то на нее смотреть.

– Корягин, выйди, пожалуйста, из класса, – приказала Марина Михайловна.

– С какой это стати?

– Ты мешаешь вести урок. Выйди немедленно.

Саня растопырился, словно готовясь сопротивляться бригаде, которая будет выкорчевывать его из-за парты. И опять смотрел то ли в стол, то ли в пол.

Марина Михайловна шагнула к нему и со словами: «Не задерживай всех, пожалуйста» – хлопнула по плечу, чтобы поднялся. Вернее, попыталась хлопнуть. Саня дернул плечом и гаркнул:

– Руку убрáла, я сказал!

Марина Михайловна вздрогнула, но потянулась решительней.

Саня сбросил ее руку с криком: «Убрáла нахуй!», вскочил, загрохотав мебелью, и вышел под дикий удар двери.

Все вздрогнули.

Марина Михайловна сказала «так», растерянно осмотрела нас, кажется, задержавшись на мне, – может, потому, что, кроме меня, мало кто не уткнулся в парту, – подошла к доске и принялась сосредоточенно стирать тему урока.

Аккуратно положила тряпку и сказала, не поворачиваясь:

– Открываем учебники на странице сорок семь, читаем текст. Внимательно читаем.

Класс, помедлив, зашелестел листами.

Я встал и осторожно вышел из класса. Никто меня не окликнул, а Марина Михайловна вроде и не заметила. Она стояла, уперевшись лбом в доску и сомкнув мокрые ресницы. Со спины не было видно, что мокрые и что уперлась она высоким чистым лбом в разводы на пахнущей тряпкой доске.

Я догнал Саню у пустой рекреации и молча ткнул в плечо.

У нас с Максиком в той школе была игра – бить друг друга в плечо по очереди, туда, где осталась вмятина от эмблемы с солнцем и учебником. Не помню, откуда эта игра взялась, – кажется, решили проверить, зажила ли у меня рука после перелома, или просто дурью маялись, – но пару раз в неделю разговор на перемене вдруг переходил в минометную дуэль: я разворачивался левым боком и подхватывал левый локоть, Серый, ухмыльнувшись, поигрывал кулаком, стукал в силу и, пока я тер ушиб, шипя и приговаривая: «А-а, молодца, но слабо чего-то сегодня», сам разворачивался, подставляя мне плечо.