На чтение у него ушли целый день и целая ночь, притом что он не прерывался ни на миг; казалось, он даже не слышал неоднократные оклики Олоне, Польтэ и других флибустьеров, удивленных и встревоженных его внезапным затворничеством, причины коего им были совершенно непонятны.

Во время чтения лицо у Дрейфа мало-помалу делалось землистым, брови хмурились, готовые сомкнуться, а морщины, прорезавшие взмокший лоб, становились еще глубже. Иной раз он цедил сквозь донельзя крепко сжатые зубы странные слова, бессвязные и невразумительные. В бумагах, верно, были сокрыты какие-то невероятные разоблачения, необыкновенные тайны, если этот суровый человек, которого ничто не могло пронять, пришел в такое волнение.

Когда наконец часов в семь утра, после ночи, во время которой сон ни на мгновение не смежил его веки, Дрейф закончил чтение, он откинулся на спинку кресла, руки его безжизненно опустились вдоль туловища, а будто незрячие глаза уставились на разложенные перед ним бумаги.

Так прошло два часа, целых два часа, и все это время он сидел недвижно, точно каменное изваяние. Можно было подумать, что его поразило молнией.

Постепенно, однако, жизнь, казалось, вернулась к нему; от глубокого вздоха его могучая грудь вздыбилась так, что того и гляди готова была разорваться; жгучие слезы струились из его горящих, точно в лихорадке, глаз, ручьями стекая по мертвенно-бледным щекам. Слезы его и спасли: они вернули его к жизни, будто вытекавшей из него капля по капле; он расправился и, дико оглядевшись вокруг, тряхнул копной рыжих волос, словно лев гривой, перед тем как вступить в схватку.

– Это война, и не на жизнь, а на смерть! – проговорил Дрейф, шарахнув кулаком по столу. – Ну что ж, да будет так! И каков бы ни был исход борьбы, я принимаю ее!

Неимоверным усилием воли он придал своему лицу привычно невозмутимое, бесстрастное выражение, резким движением руки утер слезы и затем несколько минут кряду мерил спальню шагами.

Когда флибустьер решил, что собрал всю волю в кулак, он вернулся к столу, собрал бумаги, уложил их обратно в бумажник, с грехом пополам закрыл его и спрятал в потайной шкаф, так ловко встроенный в стену, что о существовании тайника никто даже не догадывался; потом он измял постель, прилег сверху на несколько минут, чтобы придать ей форму своего тела и, удостоверившись, что не оставил никаких следов после того, чем перед этим занимался, отпер дверь и вышел из спальни.

Первый, на кого он наткнулся в соседней комнате, был Олоне – молодой человек, казалось, был встревожен не на шутку: в руках он держал топор.

– А, это ты! – воскликнул он при виде друга.

– Да, – благодушно отвечал Дрейф. – И куда это ты собрался вот так?

– За тобой.

– Что случилось? На тебе лица нет.

– А то, – торопливо ответствовал Олоне, – что я звал тебя, и если б ты продолжал играть в молчанку, как вчера, я взломал бы дверь.

– О-о, какая решимость, брат! – с улыбкой заметил Дрейф.

– Ну да, конечно! По крайней мере, она оправдана твоим давешним поведением.

– Брось, ты спятил. И что же, скажи на милость, в моем поведении было такого странного?

– Как! Ты уходишь к себе в спальню в одиннадцать утра… запираешься…

– Как это «запираюсь»! – вскричал Дрейф с безупречно сыгранным изумлением.

– А ты что, не знал? Сам заперся и забыл?

– Наверное! Совсем не помню, как оно так вышло. Голова вчера у меня просто раскалывалась. Помню, пришел я домой, едва уселся в кресло и раскурил трубку, как сон навалился на меня, точно гром среди ясного неба… я еле доплелся до койки – и тут же как будто в пропасть провалился, словно умер.

– И сколько же ты спал? – спросил Олоне, воззрившись с недоверием на друга.

– До этой самой минуты. Вернее, я проснулся только с полчаса назад. Клянусь честью, никогда в жизни не спал я вот так, без задних ног! Подумать только, – прибавил он, зевнув во весь рот, – все никак не проснусь, как видишь.

– Ладно, – проговорил Олоне, качая головой, – пусть твои тайны останутся при тебе. И боже меня упаси пытаться проникнуть в них без твоего ведома.

– Да ты и впрямь рехнулся, брат! Какого дьявола тебе взбрело в голову, будто у меня есть от тебя какие-то тайны? Как можно! Верно тебе говорю. Да и потом, ведь ничего такого не случилось. Так что давай оставим этот разговор, если позволишь, и пойдем позавтракаем, а то я что-то голоден как волк.

– Будь по-твоему, я не настаиваю, – согласился молодой человек. – Думаю, придет время и ты станешь более сговорчив. Я обожду.

Засим они прошли в столовую и сели за стол.

Минуло четыре или пять дней, и за это время двое друзей, хоть и жили под одной крышей, виделись не так уж часто.

Каждое утро на рассвете Дрейф покидал «каюту», как он называл свой дом, уходил из Пор-Марго и возвращался лишь с наступлением ночи.

Со своей стороны, Олоне, понимая, что его другу хочется побыть в одиночестве, старался как можно реже попадаться ему на глаза, а при встрече задавать самые обычные вопросы, чтобы его не смущать. Впрочем, однажды утром, вопреки заведенной привычке, Дрейф вышел к завтраку, и двое друзей встретились за одним столом.

За завтраком разговор шел о пустяках, но, когда подали кофе, после чего работники удалились, Дрейф набил трубку, раскурил, потом склонился к столу и выпустил в друга клуб дыма.

– А теперь, брат, давай поговорим.

– Но мне кажется, мы только этим и занимаемся, как только сели завтракать, – с напускным удивлением отвечал Олоне.

Дрейф пожал плечами.

– Да нет, – продолжал он, – мы всего лишь болтаем о всякой ерунде в ожидании задушевного разговора.

– Сказать по правде, – заметил Олоне, – я уж было засомневался, поговорим ли мы вообще когда-нибудь по душам.

– Давай, – бросил Дрейф, – ежели есть охота.

– Я-то не прочь.

Дрейф облокотился на стол, подперев голову руками, и, держа трубку в уголке рта, выпустил сквозь чуть разомкнутые зубы целое облако табачного дыма.

– Брат, – неожиданно спросил он, – ты знаешь испанский?

– Да, – отвечал Олоне, совсем сбитый с толку лукавой улыбкой друга. – А почему ты спрашиваешь?

– Скоро увидишь. Так ты хорошо знаешь испанский?

– Я шесть лет мотался вдоль испанских берегов от Пор-Вандра[52] до Кадиса[53] на хихонском каботажнике[54]. И по-испански говорю и пишу так, что последнее время моего пребывания у испанцев те из них, с кем меня связывали общие дела, даже не верили, что я француз, а не их земляк.