– Что?! Угрозы… – с места же закричал он.

Исаевич недоумевающе поднял голову. Глаза всех обратились на Молчанова.

– А я даю честное слово офицера, что сам перестреляю из револьвера тех, кого знаю, если хоть один из наших будет тронут… – сказал и… осекся, – понял, что вырвалось раньше времени.

– Кого это вы собираетесь стрелять? – спросил Исаевич, поднимая очки на лоб и еще больше выпучивая выцветшие, голубые глаза.

Молчанов сел на место. Вачнадзе смотрел на него, как змея смотрит на намеченную жертву. Остальные революционеры сконфузились. Командиру никто ничего не ответил. Старшие офицеры сидели, опустив носы в тарелки. Младшие исподлобья наблюдали друг за другом. Все было понятно без слов. В эту минуту уже произошло скрытое объявление войны между нашими лагерями, при полном нейтралитете старших офицеров. На этом дело не кончилось. Неожиданно встал Иванов и, протягивая свой стакан Молчанову, сказал: «Браво! Давайте, чокнемся».

– Ваше здоровье! – вскричал подпоручик Абрамов, по корпусному прозванию «козел», и по-козлиному бросился к Молчанову.

– Ваше здоровье, Молчанов! – поднял стакан и выпил Франчич.

Обед закончился в мрачном молчании. Первыми ушли революционеры, вторыми старшие, а мы остались. Я приказал подать еще вина.

– Однако… – покачал головой штабс-капитан Янкевский, – дело пошло быстро.

– Они все знают, – сказал Молчанов.

– Они все знают, – подтвердил и Унжиев. – Ананьин прямо сказал, что мы собирались для обсуждения по делу Святского. Они считают нас черносотенцами. Раззвонили об этом всем и восстанавливают всех против нас.

– Сволочь! – вспыхнул опять Молчанов. – Тайно убирать… Кинтошка паршивый.

– Не волнуйтесь, Молчанов, – остановили его, – разве можно так!

– Не можно, господа, а должно… Вы думаете Вачнадзе говорит спроста? Я знаю, что значит угроза революционера. Знаю также, что они предатели и потому трусы. Промолчи я, и они на следующий день отписали бы в партию, кого из нас нужно убрать. А теперь еще пусть подумают. Вот, клянусь крестом, – и он широко перекрестился, – что, если кого-либо из нас убьют, то я перестреляю всю их компанию. Первым Вачнадзе, а потом Белкова, Зиневича, Святского, Зайцева…

Послышались мягкие шаги и в палатку вошел неожиданно Ананьин. Он, безусловно, слышал слова Молчанова. Не было сомнения также, что пришел он шпионить. Противное лицо, с хищной, наглой усмешкой. Большие глаза, рыжие свисающие усы. Известен. тем, что его мать, вдова, подала на него в суд, жалуясь на полный отказ сына помогать ей. Суд присудил его к ежемесячной выплате матери пяти рублей. Убеждений у этого господина не было никаких. Он жадно копил деньги, чтобы по истечении двух лет уйти в запас и поступить в университет. С революционерами был революционер, с нами осуждал революционеров. Я не удивился бы, если бы узнал, что он служит провокатором.

Подозрителен был и подпоручик Сохатый, весь состоявший из клубка издерганных нервов. Что и когда успело растрепать этого молодого…

Я наблюдал нашу публику еще и за картами. Тут темперамент человека проявлялся вовсю, в полном блеске. Играли обычно в железку, играли азартно и жадно. Сохатый весь дергался, как на иголках. Вот эти-то два господина и были, по-моему, передатчики из нашего лагеря в революционный. Ананьин сознательный, Сохатый бессознательный.

От этих двух людей революционеры знали все об нас, а мы только кое-что о революционерах, так как те были крайне осторожны. И неудивительно. Нам, кроме предательской пули, нечего было бояться, а тем, верно, не раз снились по ночам голубые мундиры и тень страшной виселицы. Неудивительно, что они и были во много раз осторожнее нас. Вачнадзе, небось, не сказал, что они будут убирать сопротивляющихся, а только, что события свершаются знаменательные и правильные, что противящиеся им будут убираться всемерно и тайно. В случае чего, он мог отговориться тем, что повторял слова газет и слухи о революционерах.

Ананьин, несомненно, передал им подслушанный разговор, и с этого времени у нас отношения стали еще более натянутыми. Такие, которые неминуемо ведут к борьбе непримиримой.

Во 2-м Кавказском саперном батальоне, так же, как и в 4-ом саперном в Гродно, и в 4-ом Восточно-Сибирском, младшие офицеры были предоставлены всецело самим себе. Как будто тогдашние руководители русской жизни считали всерьез, что молодой человек, надевший офицерские погоны, все уже знает и должен быть сам себе учителем и наставником. Старшие офицеры совершенно не интересовались младшими. Что они делают, как проводят время, что читают, что вытворяют, даже как работают, – было совершенно безразлично. Лишь бы не заговорили о ком-нибудь из них в дурную сторону. Тогда суд чести и… за дверь. Отсюда проистекало сокрытие проступков, даже командиром, – чтобы не выбрасывать виновного на улицу. Правда и то, что суровые законы офицерской жизни и чести старой русской жизни, то, что принято называть рутиной, – сильно сдерживали натуры, даже самые пылкие… Но все же жаль, бесконечно жаль, что никто не руководил нашей молодежью.

Разве допустимо было закрывать глаза на революционеров? А ведь никто из старших не решался им сказать ни слова. Скорей младшие укоряли старших в черносотенстве… А пьянство! Ведь все старшие офицеры знали наперечет тех, кто пьет излишне, но опять-таки, даже ничего не говорили, если пьющий не выходил из рамок приличия. Пьет и пусть себе пьет, лишь бы не нарушал резко правил чести и не марал мундира. А то, что у человека портилась душа, разрушались разум и тело, – это было всем глубоко безразлично.

Сколько раз я сам принимал участие в общей азартной карточной игре. Играли – лишь бы убить время.

Вечера мы, обыкновенно, проводим в лагере. Скучно и грустно. Сидим в своем жалком офицерском шатре при свете фонарей. Пьем вино, разговариваем. Рано ложимся спать.

Ездить в собрание в город или в крепостное и далеко, и дорого. Там нужно ужинать, не сидеть же истуканом весь вечер. А это все же рубль или два из кармана. Сопряжено и с затруднениями: нужно по телефону вызывать извозчика, платить и ему около рубля.

Крепостное собрание имело очень. приличный буфет и огромный тенистый сад. Публика любила танцевать, и каждое воскресенье устраивались вечера. Я не танцор и потому мало кого знаю. Война приостановила мои танцевальные упражнения, и я не решаюсь теперь выступать с малознакомыми. Больше всех танцует Абрамов и танцует очень хорошо. Особенно мазурку, когда публика даже собирается смотреть на него.

– Пойдемте, – слышатся голоса, – сейчас будет мазурка, Абрамов дирижирует…

Зашли как-то в буфет крепостного собрания Франчич, Федоров, Иванов и я. За столом, среди артиллеристов, сидит наш Абрамов. Шумит, – видимо, здорово подвыпил… Что-то кричит… Прислушиваемся и даже ушам своим не верим.

– Надоели мне эти саперы!.. Революционеры, сволочь!.. Я бы хотел в артиллерию к вам. Возьмете?