Селдон позвонил, когда моя мать, Сэнди и я уже легли спать. Произошло это в понедельник, двенадцатого октября, и за ужином мы уже услышали по радио о волнениях, вспыхнувших на Среднем Западе и на Юге вслед за восходящим к данным британской разведки сообщением о том, что президент Линдберг совершенно сознательно углубился на три сотни миль в Атлантику с тем, чтобы оттуда на военно-морских и военно-воздушных кораблях Третьего рейха отправиться на тайную встречу с Гитлером. Конечно, с подробным описанием волнений следовало подождать до утреннего выпуска завтрашних газет, но всего через несколько минут после первого сообщения по радио, застигнувшего нас за кухонным столом, моя мать совершенно справедливо предположила, кто окажется жертвой беспорядков и почему. К этому времени граница с Канадой уже три дня как была закрыта — и даже мне, кому перспектива покинуть Америку казалась невыносимой, стало ясно, что, отказавшись послушать жену, настаивавшую на немедленной эмиграции еще несколько месяцев назад, мой отец совершил величайшую в жизни ошибку. Сейчас он опять ночами напролет работал на рынке; мать каждый день выходила на улицу за продуктами; как это ни смешно, однажды она побывала в школе на собрании кандидатов в наблюдатели на избирательных участках в ходе предстоящих в ноябре выборов; мы с Сэнди и все наши друзья каждый день посещали уроки, — и тем не менее к началу второй недели правления исполняющего обязанности президента Уилера страх был повсюду, — и ничего с этим не могли поделать ни миссис Линдберг с ее призывом игнорировать любые сообщения о местопребывании президента, поступающие из зарубежных источников, ни рабби Бенгельсдорф, ставший чуть ли не главным ньюсмейкером страны, член, как-никак, нашего семейства, — мой, можно сказать, дядя, отужинавший однажды у нас за семейным столом, но так ничем и не помогший (и помогать не собирающийся) из-за обоюдной неприязни, чтобы не сказать взаимной ненависти между ним и моим отцом. Страх был повсюду, этот особый взгляд был у всех — и прежде всего у тех, кому по должности положено было нас защищать, — взгляд вроде того, каким окидываешь лестничную площадку, уже захлопнув за собой дверь и только сейчас сообразив, что ключ остался в кармане другого пиджака. Никогда еще наши взрослые не думали ни о чем настолько одинаково — и были при этом столь же беспомощны. Самые сильные из них старались сохранять хладнокровие, здравый смысл и даже надежду, объясняя нам, что все наши несчастья скоро останутся позади и нормальная жизнь восстановится, но стоило им включить радиоприемник — и стремительное нарастание и разрастание катастрофы пригибало их к земле и буквально расплющивало.

И вот вечером двенадцатого, когда все мы лежали в постели и не могли заснуть, зазвонил телефон: Селдон пробился к нам по междугородному из Кентукки. Там, у них, было десять вечера (у нас тоже), а его мать еще не вернулась домой, и, поскольку он помнил наш номер наизусть (а больше позвонить ему было некому), Селдон уселся за телефон, дозвонился до телефонистки и, стараясь говорить побыстрее, чтобы выпалить все необходимое прежде, чем утратит дар речи, сказал:

— Соедините, пожалуйста. Ньюарк, штат Нью-Джерси, Саммит-авеню, 81. Вэйверли 3-4827. Меня зовут Селдон Вишнев. Я хочу поговорить с мистером или миссис Рот. Или с Филипом. Или с Сэнди. С тем, кто снимет трубку. Прошу вас, оператор. Моей матери нет дома. Мне десять лет. Я ничего не ел, а ее нет дома. Оператор, прошу вас — Вэйверли 3-4827! С тем, кто снимет трубку!

Этим утром миссис Вишнев отправилась в Луисвилл, в региональный офис «Метрополитен», чтобы, по требованию компании, отчитаться перед непосредственным начальником. Между Данвиллом и Луисвиллом больше ста миль, а дорога такая дрянная, что практически весь день должен был уйти на поездку туда и обратно. Никто так и не понял, почему непосредственный начальник не мог выяснить то, что его интересовало, на письме или по телефону, правда, и объяснений этих у него так никогда и не потребовали. Мой отец позднее предположил, что миссис Вишнев вызвали в тот день в региональный офис, чтобы ее уволить, — заставить отчитаться на основе собственноручных записей и тут же уволить, оставив без работы всего через шесть недель по приезде на новое место и в семи сотнях миль от родного дома. Разумеется, результаты ее работы в сельскохозяйственном округе Бойл за эти полтора месяца никак нельзя было назвать обнадеживающими — и вовсе не из-за недостаточного усердия, а прежде всего потому, что никакой работы для страхового агента там вообще не было. Строго говоря, буквально каждый из переводов по службе, осуществленных компанией «Метрополитен лайф» в рамках программы «Гомстед-42», обернулся катастрофой для агентов, вполне успешно трудившихся на прежнем месте в Ньюарке. В медвежьих углах и в целом-то малонаселенных дальних штатов, куда они вместе с семьями переехали, никому из них не удалось выйти на уровень хотя бы четверти комиссионных, регулярно выплачивавшихся им в промышленном и густонаселенном Нью-Джерси, — а значит, хотя бы единственно по этой причине, мой отец оказался прав и проявил мудрую предусмотрительность, предпочтя сразу же оставить службу в «Метрополитен» и пойти работать к дяде Монти на рынок. Правда, и правота, и предусмотрительность отказали ему, когда надо было принять решение о переезде в Канаду до того, как закрыли границу и ввели военное положение.

— Если она жива… пробормотал Селдон, когда моя мать первой из нас троих подошла к телефону. — Если она жива…

Поначалу он так плакал, что ему ничего не удавалось произнести, кроме этих трех слов, да и они-то звучали неразборчиво.

— Селдон, хватит тебе! Ты сам себя настраиваешь! Загоняешь себя в истерику! Разумеется, твоя мама жива. Просто она опаздывает — и ничего больше.

— Если бы она была жива, она бы позвонила!

— Селдон, а если она застряла в пробке? А если у нее поломалась машина и она сейчас копается в моторе? Разве такого не случалось раньше? Разве такого не случалось у нас в Ньюарке? Вспомни-ка вечер, когда шел дождь, а у нее полетели тормоза, и ты поднялся к нам и оставался у нас до тех пор, пока она не вернулась. Вот и сейчас у нее, наверное, что-нибудь с шиной, так что прошу тебя, миленький, успокойся. И прежде всего прекрати плакать. С твоей мамой все в полном порядке. А то, что ты говоришь, тебя же и нервирует, и к тому же это — неправда, так что, прошу тебя, прямо сейчас возьми себя в руки и успокойся.

— Но она умерла, миссис Рот! Точь-в-точь как мой отец! У меня теперь нет ни папы, ни мамы!

И, разумеется, он оказался прав. Селдон ничего не знал о беспорядках в близлежащем Луисвилле и разве что самую малость — о том, что происходило по всей Америке. Поскольку в жизни миссис Вишнев не оставалось места ни для чего, кроме работы и сына, в дом никогда не попадали газеты, и, сидя вдвоем за кухонным столом, мать с сыном, в отличие от нас, не держали включенным радио. Скорее всего, новая работа и непривычная жизнь в Данвилле чересчур утомляли миссис Вишнев и делали слишком равнодушной к любым другим несчастьям, кроме ее собственных.

Но Селдон оказался совершенно прав: миссис Вишнев была мертва, хотя никто еще не знал об этом — и не узнал до рассвета, когда сожженную машину с ее останками нашли в канаве, идущей вдоль картофельного поля, в сельской местности на южном выезде из Луисвилла. Судя по всему, ее зверски избили и ограбили, после чего сожгли прямо в машине, в первые же минуты вспыхнувших с наступлением темноты беспорядков, которые затронули прежде всего центральные улицы Луисвилла, где имелось несколько еврейских лавок, и пригород, в котором проживала горстка луисвиллских евреев. Члены Ку-клукс-клана знали, что когда настанет время зажигать факелы и поджигать кресты, жертвы, обреченные на заклание, бросятся врассыпную — и надо быть начеку, чтобы не упустить их, — перекрыв не только главную дорогу на север, в сторону Огайо, но и все проселки, ведущие в противоположном направлении, — на одном из которых и поплатилась миссис Вишнев своей жизнью за оскорбление доброго имени Линдберга сперва покойным Уолтером Уинчеллом, а теперь и контролируемой мировым еврейством пропагандистской машиной премьер-министра Черчилля и короля Георга Шестого.