Позвонив Селдону без четверти одиннадцать, моя мать объяснила ему, как должен сработать ее совместный с мистером Маухинни план. Селдону следовало взять с собой зубную щетку, пижаму, нижнее белье и пару чистых носков, надеть толстый свитер, теплое пальто и фланелевую шапку и дожидаться, пока не приедет на своем грузовичке мистер Маухинни. Мистер Маухинни очень добрый человек, сказала моя мать Селдону, добрый и щедрый человек с красавицей-женой и четырьмя детьми, и наш Сэнди прекрасно знает его, потому что он провел у них на ферме целое лето.

— Значит, она все-таки умерла!

И Селдон заплакал в трубку.

Нет-нет, ни в коем случае, мама непременно заедет за ним на следующее утро к Маухинни и прямо с фермы повезет его в школу. Мистер и миссис Маухинни как следует о нем позаботятся, ему не придется ни о чем беспокоиться. Но пока за ним не приехали, Селдону предстоит кое-что сделать самому: надо красивым почерком написать маме записку и выложить ее на кухонный стол, а в записке сообщить, что он на ферме у Маухинни, и оставить их номер телефона. Надо также написать маме, чтобы она сразу же позвонила миссис Рот в Ньюарк. А затем Селдон должен усесться в гостиной и ждать, пока снаружи не погудит мистер Маухинни, а потом выключить весь свет в доме и…

Она последовательно, шаг за шагом, расписала ему всю процедуру отъезда, и, покончив с этим, осталась на линии (я даже не мог представить себе, в какую копеечку это нам влетит!) до тех пор, пока он не проделал все, как велено, и не доложил ей об этом, но и тогда она не повесила трубку и продолжила разговаривать с ним, утешая и ободряя, — и вот наконец Селдон воскликнул: «Это он, миссис Рот! Я слышу гудок!» — А моя мать ответила на это: «Отлично, Селдон, только, прошу тебя, успокойся… Возьми вещи, выключи свет, не забудь запереть за собой дверь, а завтра утром, на рассвете, ты увидишься с мамой. А сейчас удачи тебе, маленький мой, — и не спеши, и… Селдон, Селдон! Не забудь повесить трубку!» Но этого он как раз и не сделал. В страшной спешке покинув пугающий одиночеством осиротевший дом, он оставил трубку болтаться на проводе, хотя это едва ли имело какое-нибудь значение. Дом с таким же успехом мог сгореть дотла — и это тоже не имело бы ни малейшего значения, потому что Селдону не суждено было туда вернуться.

В воскресенье, 19 октября, он опять появился на Саммит-авеню. Мой отец, взяв с собой Сэнди, съездил за ним в Кентукки. Гроб с телом миссис Вишнев прибыл вслед за ними на поезде. Я знал, что в машине она обгорела до неузнаваемости, и все же то и дело воображал ее в гробу — со стиснутыми, как всегда, кулаками. И постоянно вспоминал о том, как нечаянно заперся у них в ванной, а миссис Вишнев, оставаясь снаружи, объясняла мне, как открыть дверь. Какое терпение она проявила! Какую выдержку! Как она оказалась похожа на мою мать! И вот она лежала в гробу, а я понимал, что в конечном счете сам в этом виновен.

Строго говоря, только об этом я и думал в ту ночь, когда моя мать, взяв командование на себя, провела боевую операцию «Ужин Селдона», а вслед за этим и «Отъезд Селдона к Маухинни». Я был виновен. Так я думал тогда- и точно так же думаю до сих пор. Я принес это несчастье Селдону и его матери. Рабби Бенгельсдорф внес свою лепту, а тетя Эвелин — свою, но механизм запустил я, и, значит, спрашивать нужно тоже с меня.

В четверг, 15 октября, — в день, когда путч Уилера достиг вершин беззакония, — телефон у нас зазвонил без четверти шесть утра. Моя мать решила, что это муж и старший сын с плохими новостями из Кентукки или, хуже того, что-то стряслось с ними самими, но на этот раз дурную весть принесла ее младшая сестра. Всего за несколько минут до звонка агенты ФБР постучались в дверь гостиничного номера в Вашингтоне, в котором жил рабби Бенгельсдорф. Тетя Эвелин приехала к нему из Ньюарка накануне и осталась у мужа на ночь — иначе бы ей, не исключено, так и не стали известны обстоятельства его исчезновения. Постучавшись, агенты не стали дожидаться, пока номер не откроют изнутри; воспользовавшись ключом портье, они отперли дверь снаружи и, предъявив ордер на арест рабби Бенгельсдорфа, молча дождались, пока он не оденется, а затем защелкнули наручники и препроводили из номера, так ничего и не объяснив тете Эвелин, которая, проследив из окна, как они уезжают в машине без каких бы то ни было опознавательных знаков, тут же позвонила моей матери и попросила о помощи. Но время было весьма неподходящее для того, чтобы мать, оставив меня кому-нибудь на попечение, отправилась в пятичасовую поездку на поезде помочь сестре, самая серьезная размолвка с которой произошла уже несколько месяцев назад. Сто двадцать два еврея были убиты тремя днями ранее — в их числе, как нам только что стало известно, и миссис Вишнев, — мой отец и брат отправились в полное опасностей путешествие на выручку Селдону, и никто не знал, какая участь ожидает нас самих — находящихся в относительной безопасности на Саммит-авеню. До сих пор в Ньюарке не произошло ничего более страшного, чем гибель в ночной перестрелке с полицией трех уличных хулиганов; произошло это, однако же, буквально рядом с нами, — и во всей округе чувствовалось, что стена безопасности, за которой мы до поры до времени укрывались, каким-то образом рухнула, — не стена гетто (которая, кстати, никого бы и не могла защитить — по меньшей мере, от страха и патологической клаустрофобии), не та стена, которой обносят еврейские жилища, отрезая их от мира, исключая их обитателей из мира, — но стена законопослушной уверенности в государственном патернализме, отделявшая до тех пор американских евреев от их собратьев в средневековых гетто современной Европы.

В пять вечера тетя Эвелин уже была у нас — еще менее вменяемая, чем в телефонном разговоре сразу же после ареста рабби Бенгельсдорфа. Никто в Вашингтоне не смог или не захотел сказать ей, где держат сейчас ее мужа, да и вообще — не расстреляли ли его без следствия и суда; а потом она услышала об аресте таких, казалось бы, неприкосновенных общественных и государственных деятелей, как мэр Лагуардиа, губернатор Леман и член Верховного суда Фрэнкфуртер, и, окончательно запаниковав, поспешила уехать из Вашингтона. Боясь вернуться в одиночестве в особняк Бенгельсдорфа на Элизабет-авеню — и боясь, что если она заранее известит мою мать о приезде, та ей откажет, — она прямо с вокзальной площади примчалась к нам на такси и чуть ли не на коленях взмолилась о том, чтобы ее приняли. Всего за пару часов до этого по радио передали еще одну шокирующую новость: экс-президент Рузвельт, прибыв в Нью-Йорк для участия в намеченном на вечер митинге протеста на Мэдисон-сквер-гарден, был «остановлен» нью-йоркской полицией, — и это побудило мою мать выскочить из дому и впервые с тех пор, как в 1938 году я пошел в детский сад, встретить меня после уроков. До тех пор моя мать, подобно всем остальным на наших улицах, с готовностью следовало инструкции рабби Принца — вести себя как ни в чем не бывало, препоручив все вопросы о безопасности возглавляемому им Комитету озабоченных, — но сейчас она решила, что стихийное развитие событий сильнее совокупной мудрости раввината, и, подобно сотням других матерей, пришедших точно к такому же выводу, после последнего звонка подстерегла сына на выходе из школы.

— Они гонятся за мной, Бесс! Мне надо спрятаться! Ты должна меня спрятать!