— Да… — пробормотала она. — У нас виселомного картин…

— Его предупредили об аресте, я это сейчас узнал. И онуже все решил, и хочет спасти семью и спасти картины. Смотри на меня! Я — папа…Вот я снимаю их со стен… вынимаю из рам… снимаю холсты с подрамников… долго,обстоятельно, методично упаковываю — ведь он был аккуратным ипредусмотрительным человеком. Ты видела, как он их складывает…

— Да…

— Куда он их сложил? Жука! Смотри на меня! Куда! Я! Их!Сложил?!

— В серую папку, — сказала она и зарыдала, горькои счастливо, потому что весь тот хлопотный день вдруг раскрылся у нее передглазами, как восстает в иллюзорном объеме картинка в детской вырезной книжке…

Возникла Ленуся, вся голова в бигудях, сама в халате изтемно-синего китайского шелка, а вспученный желтый дракон по спинераспластался:

— Захар, ну она плачет, плачет! Ты обещал взять ребенкас собой…

— Жука, дурка! Прекрати реветь, иначе не возьму…

Захар задохнулся, подошел и прижал ее голову к груди.

— Молодец! — сказал он, гладя тетку по чернымкудрям. — Молодец, малышка. А где? Где серая папка?

— Мы отвезли ее в Винницу! — крикнула Жука, и уЗахара обвалилось что-то в животе. А Жука, захлебываясь слезами и хлынувшимвоспоминанием, бормотала: — Она занимала так много места в купе! А еще поездвдруг остановился в степи, там горела пшеница, вдоль полотна… и папа выскочилпервым и стал сбивать пламя своей кожаной курткой… Он кричал и сбивал пламякурткой. И тогда все высыпали из поезда и стали тушить огонь… И еще, мы с папойбыли в парикмахерской, в отеле «Савой», и парикмахер спрашивал — будут липогромы, а потом папа рассказывал мне — что такое «мене, мене, текел упарсин»…и я…

— Куда в доме он спрятал папку… — безжизненнымтоном спросил Захар, уже предчувствуя ответ.

— Кажется, он спустился в подвал, и потом как-тостранно шутил, что квашеную капусту есть теперь чем покрывать.

— Всё. — Как-то страшно и тихо сказал Захар и вышелиз комнаты, по пути включив ей эту самую поговори со мною… Пусть смотрит.Поговорили…

Когда, умыв холодной водой пылающее лицо, он вернулся вкомнату, Жука стояла у окна на одной ноге, разведя руки в стороны и наклонивгоризонтально корпус.

Он смотрел на нее, не веря своим глазам.

— Видишь, — сказала она, улыбаясь заплаканнымлицом. — Я могу еще делать арабеск.

Он подготовился к поездке, как готовятся в экспедицию. Вчетыре утра был уже на ногах и, бесшумно передвигаясь в свете ночника, чтобы неразбудить Жуку, сложил в рюкзак все, что полагал необходимым: японский нож,веревки, ножницы, клейкий пластырь, листы бумаги, толстую пленку, нескольковидов клея… Хорошо, что на всякий случай он держит дома какие-то необходимыевещи.

И впервые с удовлетворением подумал — дедовапредусмотрительность..

Внутри подрагивало и бормотало — знакомый рокот натянутыхструн, — как обычно бывало в минуты опасности или большого напряжения —перед рискованными драками, например. И если б кто-то вдруг стал у него сейчасна пути, он был бы попросту сметен, смыт с картинки.

Но поезд следовал своим обычным курсом, перебирая столбы истволы деревьев, — этим путем он уже следовал не раз, когда приезжал наканикулы домой. Разве что, в отличие от прошлых наездов, он почти всю дорогупростоял у окна в коридоре, не в силах поддержать разговора с пожилой парой,что возвращалась из отпуска к себе в Одессу.

* * *

— У меня мой Сёма ухожен, как чистый младенец! —крикнула тетя Лида, увидев Захара в отворенной калитке. На старости лет она оглохла,но в безумии своем этого не признавала, ей казалось, что все вокруг подлошепчут, принимая ее за дурочку. — Но Сёма — чистый младенец, подмытый инакормленный, вот, сам посмотри, Зюнька, и не шепчи мне назло, говоринормально, понял? Твоя старая тетка еще не рехнулась.

К сожалению, подумал Захар, моя старая тетка рехнуласьокончательно. В первый же момент встречи, когда он вошел во двор, онавсплеснула руками и закричала: — Слышь, Сёма, Зюнька-китаец явился!

И Захар обреченно вздохнул, поднялся на террасу и прошел вспальню к дядьке.

И был поражен превращением того в библейского праотца: чертылица, заострившись, приобрели живописную глубину теней, косматые седые бровизначительно вздымались на надбровьях, нос, всю жизнь мясистый и бесформенный,будто кто-то, засучив рукава, перелепил, убрав лишнее, утоньшив переносицу иноздри. Главное, длинные желтовато-седые кудри окаймляли это изможденное лицо.Захар не удержался и, прикоснувшись губами к его щеке, проговорил:

— Ты такой стал красивый…

— Красивый… — усмехнулся дядя Сёма. — Это ядля старухи с косой прихорошился…

— Не шептать! — крикнула из кухни тетяЛида. — Говорите нормально!

— Не обращай внимания, Зюня… — пробормоталдядька. — Она полный эвербутл, но она хорошая, Лида. Она так за мнойходит, так ходит…

— Он у меня лежит чистый, как младенец! — крикнулаиз кухни тетя Лида, словно услышав их разговор.

— Много сейчас о жизни думаю, Зюня, — говорилдядька. — Вдруг она прошла, оказалось, что я — последний. Я и ты. Но тымолодой, сильный, и все в тебе перемешалось. Я хочу вот что сказать тебе, Зюня…

Далее затеялся тот самый разговор о дурной кордовинскойкрови, в отличие от трудовой и честной крови Литваков… — разговор, которыйему приходилось вести теперь, время от времени приезжая в Винницу. Будто, всюжизнь храня в каких-то потаенных запасниках души свою ненависть к сопернику, кдавно покойному Захару Кордовину, Сёма сейчас заново ее перебирал — какперебирают одежду при смене сезона. Он словно приготовлялся к личной встрече сним — там, где отношений уже не выясняют. Или выясняют все-таки? А может,наоборот — там-то их и рассудят окончательно за всё: и за Нюсю, и за чертовскоевезение Захара, и за то, что так счастливо улизнул он из жизни, оставив всех нанего, на Сёму… За то, что именно он, Сёма, несчастный Иов, должен был хоронитьи сидеть шиву по его младшей дочери и воспитывать его внука… В конце концов, зато, что он должен был так тяжко их обоих любить: разве это справедливо?

И когда тот путаный кровный разговор подошел к концу (всамом деле, за что он на мальчика набросился? Разве он судья? Да еще, какидиот, вспомнил того старого их прадеда, «испанца», лгуна и гопника, о которомвообще давно забыть пора…), когда разговор подошел к концу, Захар вдругспросил:

— Кстати, дядь Сёма: тот серый щит в подвале — он ещесуществует?

— А что ему сделается… — пробормотал дядька,прикрывая глаза от усталости.

— Это ведь дед привез перед смертью, а? —сдерживая чудовищное напряжение, продолжал Захар.