— Что такое наша инюрколлегия, вы догадываетесь, —продолжал Босота. — Я не имею ни малейшего желания отдавать советским разбойникамсвое наследство; обдерут меня здесь, как липку.

— Но тогда, — спросил Захар, глядя в глаза, чтоусмехались и ускользали, — тогда, что же делать?

Босота улыбнулся и поставил рюмку на низкий столик.

— Рвать когти, дорогой мой. За наследством там присматриваетсолидный адвокат, я распорядился через приятеля в посольстве. Но пора, поракогти рвать. Осторожно и толково. Ведь мне все мое хозяйство надо вывозитьодним махом. Всю коллекцию. Положим, это еще провернуть можно, есть способы,есть люди… Но эти люди — и в министерстве культуры, и на таможне, —требуют весьма значительных денежных затрат. У меня таких денег просто нет.

Он опять поклонился обоим рюмкам горлышком бутылки, и на днекаждой янтарным, отраженным от печки огоньком, зажглась лужица коньяка. Захармолчал. Он мгновенно понял, что этот разговор — неизвестно чем и с какого боку— имеет к нему самое прямое отношение.

— Мальчик мой, — проговорил мягко АркадийВикторович. — Только не берите в голову худое. У нас с вами впереди —огромные дела. Я уже представляю, как выужу вас отсюда за ниточку, и даже знаю,за какую ниточку! Но это — потом, и пока — молчок. Есть только одна закавыка:деньги, деньги! Знаю, что вы огорчитесь, но у меня просто нет другого выхода. Явынужден продать мою красавицу.

— Рубенса?! — пораженно воскликнул Захар. Босотамолча прикрыл веки.

— Поймите, вывозить ее опасно. Если рисунки можноспрятать между листами, то такой большой холст, да еще из тех, что значатся вовсех каталогах пропавших картин… — это страшный риск застрять тут навеки,причем не на своей даче, в вашей приятной компании, а на зоне, среди куда менеесимпатичной публики.

И поскольку Захар продолжал молчать, обескураженноуставившись на озорную пляску огня, он поднялся и стал расхаживать по комнате,продолжая говорить и говорить — убедительным своим, гибким голосом.

Кому же здесь он собрался продать «Венеру»? Иностранцу?Какому-нибудь дипломату, имеющему возможность переправить картинудипломатической почтой?

— Ну-у-у, Захар… и не такие люди здесь сейчас имеются.У советских собственная гордость — учили в школе такой стих товарищаМаяковского? Например, у Можара есть некий приятель и клиент, за последнеевремя возбухший на, только не смейтесь, кооперативных туалетах. Ну, и еще коена чем, он предпочитает не объясняться, и я не настаиваю; но судя по тому, чтомолодость товарища Гнатюка — а фамилия этого типа Гнатюк — прошла на военномплацу, полагаю, что, выйдя в отставку, он нашел, чем заняться помимокооперативных нужников. Года четыре назад этот новый Третьяков решил собиратьколлекцию живописи, кто-то его надоумил, боюсь — не Можар ли. Скорее всего,именно он, так как с его помощью в коллекции Гнатюка появились кое-какиеШишкины. Случилось так, что имя Рубенса он тоже знает — наверняка, из какого-токроссворда, где тот значился по вертикали, как «великий фламандский художник».Гнатюк человек хитрый, но к кроссвордам доверчивый. В Николаеве, его родномгороде, к тем, кто разгадывал кроссворды, относились с уважением. И теперь Гнатюкалкает «Венеру», как ждет любовник молодой… У него самого, кстати, новаялюбовница, и «Венеру» он желает повесить в спальне. Я, как врач, не могу неодобрить этой затеи.

Босота остановился, потер ладонями лицо, как бы стираяоживленное выражение, помрачнел и сказал:

— Ах, Захар, для меня это мука такая! Понимаю, чтоименно вы и Андрей извлекли ее из тлена, но я-то, я-то… я вымечтал ее, нацыпочках вокруг вас ее выходил! Мне-то каково?!

Захар поднял на коллекционера глаза и искренне сказал:

— Не представляю!

Аркадий Викторович сел рядом с ним, потрепал по колену своейогромной мягкой ладонью.

— Так вот, я хочу, чтобы вы сделали для меня повторение«Венеры». Точную копию, на которую я буду смотреть до конца своих днейгде-нибудь в далеком Сиднее. Работать будете у меня дома: рождение близнеца мнехотелось бы оставить между нами.

— Почему? — угрюмо спросил Захар.

Босота расхохотался, откинул голову, явно любуясь юнымдругом.

— Чтобы этот говночист Гнатюк, — проговорилон, — не погнался за мной на вороном мустанге — сверять картины.

* * *

…Работа над близнецом «Спящей Венеры» была самым страннымпериодом в жизни. С Андрюшей они не то чтобы отдалились друг от друга, простореже виделись. Связанный словом, данным Босоте, Захар довольно неловко объяснилдругу, что работает у того над копиями двух Малевичей… Чуть ли не каждый деньон ходил в Эрмитаж смотреть на портрет камеристки принцессы Изабеллы Испанской— тот тоже был исполнен Рубенсом в технике «алла прима», и через тонкие слоикрасок, особенно в светлые дни, на холсте сквозила та самая коричневая промазкабелого грунта… Он уже знал, что при работе «алла прима», то есть буквально «водин прием», Рубенс не допускал в тенях ни белой, ни черной красок… «Старайсякак можно скорее все заканчивать, — говорил Мастер ученикам, — таккак тебе и после того остается еще много дела».

Плохо только, что несколько раз он довольно неудачносталкивался в этом зале с Варёновым. Тот шествовал мимо в рабочем халате, апроходя, хлопал Захара по плечу и гоготал:

— Кого подделать собрался, гений? На кого р-р-рукуподнял, убивец?! Неужто на Рубенса?

…Да, это был странный период, когда говорить и думать Захармог только о Рубенсе, например, о том, что связующее вещество его красокобладает большой вязкостью… Он рыскал по букинистическим магазинам в поискахстарых книг по технике живописи, пытаясь выяснить — каким связующим веществом вкрасках пользовался Рубенс? Льняное масло в соединении с венецианскимтерпентином? Или одно сгущенное на солнце льняное масло? Известно было одно:картины Рубенса не нуждались в заключительном покрытии лаком и просыхалидовольно быстро: Захар наткнулся на его письмо к одному из заказчиков, изкоторого видно было, что художник упаковал и отправил несколько картинбуквально через пять дней после их окончания. Это было бы невозможно, если бкраски медленно сохли… Он уже знал, что Рубенс либо растирал предварительносвои краски со скипидаром, и уже на палитре смешивал их с густым связующим,либо растирал их с маслом, добавляя быстро сохнущий лак.

Босота нервничал и несколько раз осведомлялся — почему Захарне приступает к работе. Уже из его кабинета, где должно было совершаться действо,была вынесена чуть ли не вся мебель. Стол был освобожден от всех предметов икниг и застелен клеенкой… На расставленном мольберте наискосок от высокого окнастояла «Венера», раскинувшись в сонной неге, и тоже будто бы — ждала… Давно ужев антикварном магазине был куплен большой старый холст неизвестного мастера —фламандский, сильно потемневший пейзаж, годный лишь на то, чтобы стать жертвой— убийственная ситуация, при которой изнанка холста драгоценнее его лица.