Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лена начинает заговаривать с Катериной, а иногда и я прислушиваюсь к ним, с любопытством разглядывая эту дикарку, которая, однако, манерами, характером и каким-то особым чувством красоты и гармонии больше похожа на принцессу. К тому же, если верить монне Джиневре, ее хозяйке, она обладает необычайным талантом: умеет рисовать лучше иных художников. Вернувшись во Флоренцию, я непременно это проверю, быть может, покажу ей рисунки в моих книгах или свожу в Санта-Кроче, чтобы для нас провели службу в нашей семейной капелле, самой прекрасной во Флоренции. Мне хочется показать Катерине фрески, которыми она расписана. Сейчас я понимаю, что, увидев ее без чепца, с распущенными волосами, прекрасными, струящимися, золотистыми от природы, я мысленно сравнил Катерину с одной из фигур в капелле, той, что с самого детства производила на меня сильнейшее впечатление: святой мученицы Аполлонии, которую один из мучителей силой удерживает за волосы, а другой палач, словно цирюльник, вырывает у нее изо рта один за другим все зубы. К счастью, Катерина – не Аполлония, ее белые зубы здоровы, и нет на свете человека столь жестокого, чтобы их вырвать.
Постепенно открываясь Лене, Катерина рассказывает ей невероятную историю своей недолгой жизни: мол, она дочь князя одного воинственного племени, обитающего в горах над Великим морем, мифической области, лежащей сразу за Колхидой, откуда аргонавты похитили золотое руно. Возможно, родина ее – древняя страна амазонок, ведь сама с ранней юности она была свирепой конной воительницей, а с недавних пор, обнаружив необычное для женщин влечение к лошадям, холит и ласкает моего коня, того, что со звездой на лбу, кажется, даже разговаривает с ним и успокаивает, когда тот нервничает, чего сам я сделать не могу. Видно, что она дикарка: стоило нам приехать в деревню, словно расцвела и повсюду ходит босиком. Но, возможно, именно благодаря своему варварскому происхождению она куда ближе нас к природному типу, суровому первобытному человеку, вскормленному непосредственно матерью-землей. Чтобы не испортилось молоко, мы стараемся оградить ее от тяжелой работы, сажаем с нами за стол и следим, чтобы хорошенько поела. Овощи и фрукты она обожает и абрикосы бог знает отчего любит до безумия. Катерина – крещеная христианка, хотя молитв и не знает, и Лена, желая ей помочь, водит ее с малышкой на руках на мессу в маленькую часовню при вилле, куда каждое воскресенье наезжает священник из Антеллы. Она кажется очень набожной, а когда видит крест и образ Богоматери Млекопитательницы, подаренный некогда моему деду одним из мастеров, расписавших часовню, глаза ее всегда мокры от слез.
Плененная и обращенная в рабство в венецианской колонии Тана, Катерина побывала в Константинополе и Венеции, об этих местах и людях, с которыми встречалась, она помнит все. Разумеется, она странствовала куда больше меня, никогда не выезжавшего дальше Вольтерры, и непосредственные знания о мире у нее бесконечно шире моих, ведь я лишь читал Плиния и листал Птолемеевы таблицы. Она описывает нам красоты тех далеких городов, кортеж греческого императора, который видела, когда государь возвращался из Флоренции, и его брата, деспота Димитрия, которого мне даже довелось принимать у себя в доме. Вот только понять, что именно она говорит, нелегко. У нее забавный венецианский акцент и привычка опускать гласные, оставляя лишь нагромождение гортанных звуков. Но если забыть о форме, рассказы ее великолепны и безупречно ясны, а благодаря фантазии самые простые и привычные для нас вещи приобретают мифические, а то и сказочные черты.
К примеру, она до дрожи боится колоколов, а еще часов, вроде тех огромных, что на башне Палаццо: говорит, мы поступаем дурно по отношению к богам, пытаясь подчинить себе время, хотя оно нам не принадлежит, или измерить его, а это глупо, все равно что мерить воду, текущую в реке. Письменная речь, являющаяся для нас необходимым и совершенно естественным инструментом, для нее – своего рода магия, а те, кто ею занимается, сами являются магами, колдунами, заставляющими слова застывать в воздухе, нанизывающими их на перо и приковывающими к бумаге, чтобы использовать их снова, когда захотят, и это нехорошо, поскольку в воздухе слова еще живые и свободные, как птицы, а на бумаге они мертвы, словно бабочки, проткнутые иглой. Это кажется невероятным, но ее народ вообще не знает письменности, не пользуется деньгами и прочими достижениями человеческой цивилизации. Когда я беру перо и, обмакнув его в чернильницу, вычерчиваю значки на бумаге, она всегда смотрит удивленно и просит прочесть их вслух, пытаясь понять, по какой неясной причине тому или иному звуку соответствует линия прямая или закругленная, горизонтальный штрих и так далее. И уж совсем не по себе становится, когда она утверждает, что дыхание, исходящее из наших уст при разговоре, есть испарения души, и потому колдун, способный уловить вырывающееся изо рта слово, может также уловить и душу, что его породила, как это делает колдун, улавливающий образы: здесь, мне кажется, она имеет в виду художников. Когда Катерина говорит подобные вещи, у меня, должно быть, делается настолько странное лицо, что она тотчас же замолкает и меняет тему.
На пальце у нее небольшое колечко, с которым она никогда не расстается. Лена просила его посмотреть, что Катерина и сделала, хотя с некоторой неохотой, не снимая с руки. Дешевенькое колечко из пьютера, которое от постоянного ношения уже порядком поистерлось: и мне сразу вспоминаются слова моего поэта о том, что атомы невидимы и отнимаются от вещей медленно и незаметно. Как капля точит камень, как ноги истирают булыжную мостовую, так и кольцо на ее пальце с годами становится все тоньше и тоньше. На кольце – монограмма и греческое слово, которое я без труда читаю, Aikaterine, хотя современные греки произносят Ekaterini.
Я узнаю его, такое же показывал мне один торговец, вернувшийся из паломничества к Святой земле. Кольцо он получил от монахов святой Екатерины Александрийской на Синае, что у подножия горы Моисея. Катерина же убеждена, что это кольцо волшебное, оно оберегало ее в самые трудные минуты жизни и будет оберегать всегда. Нет, кольцо
