Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Похоже, вернулся ужас столетней давности. Я хорошо помню, с чего начинается «Декамерон». Но теперь на тот жуткий рассказ накладывается другой, еще более трагический, которым заканчивается тайный манускрипт, скрытый в подвальном сундуке: повесть о чуме, опустошившей Афины. А наша Флоренция – разве не новые Афины? Поэт описывает мельчайшие физические подробности жуткой болезни, верные признаки приближающейся смерти. Но самая большая мука – в другом: болезнь завладевает душой и лишает человечности, способности общаться с другими людьми, помогать им, облегчать их страдания в великой войне против общего врага.
Мы решили переехать на виллу в Торре-дель-Антелла, пока мор не пойдет на спад. Моя мать останется дома, дают о себе знать годы, к тому же ей не хочется испытывать на себе тяготы деревенской жизни, больше она ничего не говорит, но мы-то знаем правду. Мать недовольна решениями Лены, не одобряет ее чрезмерного сближения с рабыней, а также излишней самостоятельности моей жены, что, по ее словам, повадилась чересчур много думать и рассуждать, а женщине подобное не пристало. Нам же, безусловно, будет полезно вернуться на лоно природы, а заодно провести некоторое время вдали от моей дорогой матушки, имеющей привычку контролировать все и всех, причем в весьма навязчивой манере. В этом году зараза обошла Антеллу стороной, работы в полях и садах велись вполне исправно. Мы с Андреа тоже приложим руку: скоро наступит время жатвы и молотьбы.
Перед отъездом мать успевает напоследок упрекнуть меня, что я до сих пор не внес в книгу воспоминаний момент появления Катерины. Это нехорошо, говорит она, записывать надо все и всегда, ведь чего не запишешь, того и не существует, а куда мы придем, если не будет учета покупкам и арендам, приходам и расходам. И тогда я, любитель сорить деньгами пуще своего отца, только и думающий, как бы потратиться на красивую одежду и книги, бесполезные, а, пожалуй, и вредные, и которому, не слушая мудрой свекрови, потворствует теперь и жена, доведу-таки семью до полного разорения. И вот, чтобы ее задобрить, я послушно беру тетрадь, обмакиваю перо в чернильницу и пишу.
В одном матушка моя, несомненно, права. Произошедшее нужно записывать сразу, в тот же день, иначе детали, даже самые важные, начинают стираться из памяти, заслоняться другими событиями, что набегают друг на друга, подобно волнам в реке времени, неумолимо продолжающей свой бег. И вот я, поняв, что уже не могу вспомнить точный день появления в нашем доме Катерины, оставляю это место пустым. Не припомню и как звали выжившего из ума мужа монны Джиневры: Филиппо или Донато? Хуже того, когда мы отправились за рабыней и монна Джиневра попросила ее назваться, Катерина произнесла и имя отца, причем эту деталь я хорошо запомнил, поскольку она была весьма необычной, рабыни ведь никогда не говорят имени отца, у них нет прошлого. Но, к сожалению, в тот злополучный день я плохо расслышал ее слова, должно быть, что-то вроде Катерина, дочь Якова или Якува, не знаю, а может, это было какое-то варварское имя, свойственное ее народу, так что здесь я поставлю прочерк, как и на месте имени отца посредника, о котором я помню только, что звали его Рустико, разносчик.
* * *
Пора в путь. Я еду верхом, Лена, Катерина и Мария, все в простой, легкой одежде, – в повозке, которой правит Андреа. Мы пересекаем Понте-Рубаконте, покидаем зачумленный город через ворота Сан-Никколо и наконец, миновав Понте-а-Эма и городок Антеллу, подъезжаем к нашей древней башне, что высится, белея, над господским домом и домишками работников, уже поджидающих нас на гумне с женами, семьями и многочисленными детишками.
Именно здесь, в Антелле, в ярком свете деревенского лета я впервые могу разглядеть Катерину, ведь прежде, в нашем флорентийском доме она не попадала в поле моего зрения, разве только на мгновение, безымянной фигурой, что входила в покои жены и покидала их. А я – я никогда не обращал на нее внимания. Здесь, в Антелле, сбылось наконец то, что я обещал Лене. Мне позволили наблюдать за ритуалом кормления грудью. Освободившись от назойливого присутствия моей матери, Лена чувствует себя здесь гораздо свободнее, одевается по-крестьянски просто. Она оставила во Флоренции всю свою тяжелую, не подходящую для этой жары одежду. Как подумаю, сколько стоили ее жилеты-джорнеи, все эти чоппы, чоппетты и рукава к ним, а хуже всего – роскошное алое платье с вычурными узорами, расшитое золотом и жемчугом… Когда вернемся, велю их спороть, жемчужины всегда пригодятся, их вполне можно перепродать.
Иной раз Лена ходит здесь босиком: в какой бы ярости была моя мать, узнай она об этом! Она даже велела положить перину для Катерины в угол ее собственной комнаты, рядом с колыбелью Марии. Это тоже разозлило бы монну Джованну: виданное ли дело спать с рабыней? Я же нахожу более удобным спать во второй комнате, вместе с Андреа; не важно, что это мой слуга, для меня он почти как брат: я слежу за тем, во что он одевается, и стараюсь не журить за единственный его порок, которому, впрочем, тоже позволяю ему предаваться с умеренностью, – страсть к игре. Во время кормления Лена не оставляет Катерину на перине, но позволяет ей расположиться на семейном ложе, высокой деревянной кровати, а сама устраивается рядом, поглаживая Марию по головке, шепчет ей самые прекрасные в мире слова, поет колыбельные, когда малышка, насытившись, засыпает.
И когда я, робко приоткрыв дверь, заглядываю в их комнату, погруженную в полумрак прикрытыми ставнями, спасающими от беспощадной жары и яркого полуденного солнца, это чудесное единение трех наполненных жизнью тел, Лены, Катерины и Марии, представляется мне почти священным образом. Вот Лена, приложившая Марию к налитой Катерининой груди и сама усевшаяся рядом, вот малышка, прильнувшая к кормилице и начавшая сосать. Катерина, тоже нисколько не смущенная моим присутствием, закрывает глаза и улыбается, мягкой, едва различимой в уголках приоткрытых губ улыбкой, от которой веет бесконечным горем: быть может,
