Эмир Убиенный умер не своей смертью. Умереть своей смертью — это вообще редко случается с эмирами. Ай-Тегин не имел отношения к убийству — в том смысле, что не его рука держала досягнувший эмирского горла нож. Но деньги от одного хорасанского купца получал собственноручно. Он хотел занять пост визиря, а при живом эмире Убиенном никоим образом не смог бы достичь желаемого. Говорили, что смерть оплатили Джайхани. Аллах лучше знает. Один из них, действительно, возвысился, став регентом малолетнего наследника. Но регентство — явление временное, а на престол, как помнилось Ай-Тегину, в той заварушке род Джайхани не претендовал.

После смерти регента мальчишка Назр сделался полноправным эмиром.

Именно в те дни Ай-Тегин ожидал чаемого поворота своей судьбы. Однако мальчишки ничего не понимают в жизни. Черное от белого отличить не могут, выгоду от ущерба. Глупость одна в голове. Чем кончилось дело? Понятное дело, недомыслил: взял себе визирем такого же юнца — Балами.

Хоть и намекали ему, что Ай-Тегин был бы премного рад получить эту должность. Ай-Тегин уже все расчислил, ему-то хватало и опыта, и разума: он становится визирем, на освободившуюся должность начальника гвардии рекомендует одного племянника, а на должность начальника кавалерии — другого (начальник кавалерии, правда, имелся, но ничто в мире не находит столько печальных и неоспоримых подтверждений, как то, что люди смертны). Совместными усилиями они свалят хаджиба, и тогда произойдет небольшая перестановка: хаджибом станет Ай-Тегин, визирем — тот племянник, что командует кавалерией... а на его место надо будет подобрать подходящего парня из своих... еще не решил, ну да это дело десятое: было бы место, а парней степнячки не устают рожать. А когда все это произойдет, командиры тюркской гвардии — и вообще тюрки — мало-помалу займут при дворе бухарских эмиров подобающее им положение: возвысятся, заняв все те доходные, важные и многочисленные должности, которые, собственно говоря, и образуют костяк государства. Армия, казна, налоги — все окажется в их руках. Это справедливо, ибо тюрки значительно отличаются от коренных жителей Мавераннахра (некогда называвшихся согдийцами), и отличаются в лучшую сторону. Во-первых, тюрки добрее. Во-вторых, честнее. В-третьих, умней и дальновидней. В-четвертых, целеустремленней и решительней. В-пятых, удачливей: все, чего они решают добиться, само падает им в руки...

К сожалению, многое из того, что предполагал совершить Ай-Тегин в дальнейшем, оказалось нарушено в результате нелепого решения безмозглого юнца: взял визирем Балами — такого же безусого мальчишку себе под пару.

Смешно!

Ай-Тегин не знал, а ведь мальчишка справедливо предрекал когда-то, что, отвергнув притязания начальника гвардии, Назр наживет себе врага на всю жизнь — сильного, достойного, до поры прячущего свою ненависть под личиной покорности. Так или иначе, чтобы расправиться с этим малолетним умником Ай-Тегину хватило бы указательного и большого пальцев любой руки: взял бы вот так цыплячью шею, сжал — и еще до заката солнца могила сглотнула бы остывшее тельце.

А оказалось, что приказы этого цыпленка имеют даже больший вес, чем приказы самого эмира, и приходится их выполнять немедля и с усердием, а то, что происходит с теми, кто медлит или не весьма усердствует, безусый визирь быстро показал на примере двух командиров кавалерийских полков, поплатившихся за нерадивость: один разжалованием и ссылкой, другой и вовсе головой, когда в результате его разгильдяйства полк понес серьезные потери в, казалось бы, незначительной стычке с хивинцами.

Но скоро звезды, бессмысленно разбежавшиеся по небосклону, снова начали сходиться в благоприятные для начальника гвардии созвездия.

Эмир Назр пошел войной в Нишапур, оставив столицу тем, кто лучше соображает и умеет пользоваться моментом. Назру нельзя было отказать в определенном здравомыслии — все-таки братьев своих на это время не оставил разгуливать по дворцу, привлекая мечтательные взоры тех, кто мог бы обрести желаемое посредством возвышения одного из них, а посадил в Кухандиз, в старую крепость, с незапамятных времен служившую тюрьмой для особо охраняемых и важных преступников, коих нельзя бросить ни в простую яму, ни в ту особую, что под царской конюшней, где узники стоят по колено в лошадиной моче. (А если нет охоты стоять, то и валяются.)

Настал час Ай-Тегина. Конечно, ему — воину, рубаке, привыкшему к поступкам прямым и ясным, как удар меча или краткий полет стрелы, — трудно было решиться на то, что люди недалекие могли бы назвать явной изменой и предательством. О будущем благополучии рода должен заботиться всякий его отпрыск, чающий остаться в памяти потомков не только в числе тех семи колен предков, память о которых обязательна для каждого степняка, но и оказаться далеко за этим пределом: войти в число героев, чьи имена мерцают в прошлом — в неумолимо сгущающейся мгле забытья — подобно ярким светильникам. Его возвышение, его удача — это и удача рода.

Конечно, к этим мыслям примешивались иные, не столь приятные. Ведь Ай-Тегин имел представления о верности, о преданности долгу... о том, что, дескать, он, человек, не только обремененный высоким званием начальника эмирской гвардии, но и доказавший в битвах справедливость своего возвышения, — он должен быть чист и тверд. Ведь чтобы мясо не испортилось, его посыпают солью. Что будет с миром, если испортится сама соль?

Но обида жгла, царапала душу. Ладно бы взрослый человек... серьезный, с пониманием... можно смириться. Но пацан!.. сопляк!

И в конце концов Ай-Тегин решился.

Ему вспомнилась проклятая стена.

Когда удача изменила, думал — нет, не дамся живым, зарежусь. Зажмурился и сунул острый нож между ребер, вот и вся недолга. Раз! — и готово, берите теперь Ай-Тегина, делайте что хотите: самого ценного в нем уже нет, душа ускользнула, посмеивается теперь над вами из вечных владений небесного Тенгри.

Но почему-то не вышло.

Его бросили в тот же Кухандиз, в нижнюю камеру. И забыли. Он знал, что забыли не навсегда: когда-нибудь эмир Назр вспомнит, что еще не наказал изменника, и выдумает кару почище той, что применили к бедному Абу Бакру: зажалили дикими пчелами — мало показалось, сожгли в печи — тоже не хватило, напоследок еще и посекли, раскидав кусками на потеху воронью.

Стража боялась его как огня, являлись втроем, а то и вчетвером. Те, что оставались у внешних дверей, неустанно перекрикивались с подошедшими ближе: мол, как вы там? не передушил вас еще зверюга Ай-Тегин? — нет, ничего, не передушил покамест. Раз в два дня просовывали лепешку в щель между глубоко вмурованными в закаменелую глину железными прутьями, цедили из бурдюка горсть воды в миску.

Так бы и сдох он там от голода, вони и тоски, если бы не хухнарь, подковный гвоздь, который сызмальства Ай-Тегин, по совету отца, носил в кушаке на счастье: не раз имел случай убедиться в его благоприятном влиянии на судьбу. И тогда спас: времени много было, вот он и скреб им проклятую глину. Когда сводило руки, лежал ничком, размышляя о толщине тутошних стен: восемь локтей — самое меньшее, десять — большее из того, что он мог вообразить. Оказалось — четырнадцать. Когда дело подошло к концу, дождавшись темноты, расширил подготовленное устье, выбрался на волю, свернул шею ошеломленному стражнику, как на грех вышедшему по нужде к внешней стене крепости, а уже через пару часов кони стлались над темной степью, унося его прочь от проклятой Бухары.