Солдаты взрывались реактивными снарядами и поливали пулями всё, что попадалось на глаза, будь то настоящая или воображаемая угроза. От этого гибло множество женщин и детей, даже животных: кур, свиней, коз и буйволов.

Инстинкт самосохранения — вот в чём надо искать причину того, что самые кроткие люди становились слугами смерти, зачастую ценой потери человечности.

Если человек всё время оступается, если у него нет ни совести, ни моральных устоев, способных сдерживать его, то тогда он может обнаружить в самых тёмных глубинах своей души способность убивать — и способность получать от этого удовольствие, — качества, которые в себе он даже не подозревал.

Некоторые ребята попросту сходили с ума. Где-то в своём мозгу они заворачивали за какой-то тёмный угол и окончательно теряли остатки душевного здоровья, и их сумасшествие годами кипело и пузырилось протухшим бульоном и ожидало какой-нибудь мелочи, которая позволяла ему выплеснуться.

В каждом бою была уйма причин сойти с ума. Каждый срывался хоть однажды, но никому до этого не было дела до тех пор, пока ты не становился настоящим придурком и не начинал фаршировать свинцом друзей-солдат.

Иногда какой-нибудь «ворчун» дурел среди боя и начинал поливать блиндаж ВК с бедра, вопя…

— Трахнись со мной, ты, жёлтый сукин сын!

И его прошивало пулемётной очередью, он падал срезанным цветком, и останки его покидали джунгли в мешке для трупов.

А ты думал про себя…

Что за чушь я только что наблюдал? Кем был этот парень, Джоном Уэйном? Или он был трусом, которому захотелось поскорей получить билет домой? Или это было временное помешательство, один из тех неуловимых моментов боя, когда ты чувствуешь себя богом и ничто не может коснуться тебя?

Особого места, чтобы сойти с ума, не было. Это случалось повсюду: в походе, в ночной засаде, в базовом лагере, на отдыхе. Некоторые отстреливали себе на ноге пальцы только для того, чтобы попасть в тыл и немного отдохнуть. Другие держали свои чувства в узде до самого возвращения домой, и там у них ехала крыша, и они до колик пугали своих домашних.

Много таких парней кончили тюрьмой или психушкой закрытого типа при ветеранских госпиталях.

Да, некое помешательство было частью службы, частью вьетнамского опыта, как малярия или триппер, и можно было только надеяться, чтобы парень возле тебя не порол горячку и чтобы во время приступа не раскроил тебе голову.

Единственное, за что войну как-то можно извинить, это тесная дружба, и по какой-то иронии самые тяжкие преступления часто совершались как возмездие за погибших товарищей.

Конечно, у войны была своя ирония. Чем ближе была смерть, тем ближе тебе были окружавшие люди, тем живее ты себя ощущал. Смерть друга ещё больше приближала войну, и ты жаждал мести.

Если солдата подстреливали, ты страдал за него. Его боль становилась твоей болью. Но в то же время ты радовался, что это он валяется там, а не ты.

Иногда раненые не чувствовали боли, даже когда им отрывало обе ноги или руку.

Как утверждают учёные-фармакологи, во время больших физических травм человеческое тело может вырабатывать свой собственный анальгетик бета-эндоморфин, и он во много раз сильнее морфия, которым снабжены санитары.

Привязанность солдат друг к другу бывала очень крепкой. Вы как бы принадлежали друг другу, были преданы друг другу и рисковали друг для друга всем.

Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга.

Всё очень просто. Дружба превосходила все остальные отношения жизни. Она была той невидимой нитью, которую не могли разорвать ни географическая разобщённость, ни время, ни сама смерть. Эта нить не рвалась. Павшие товарищи приобретали ореол мучеников войны, их всегда помнили молодыми и неудачливыми, но всё-таки добрыми до глубины души.

Для некоторых ребят война была похожа на жизнь под сильным кайфом, вот только то, что они видели, не было галлюцинацией, и поступки, которые они совершали, вряд ли одобрили их родителям. Во Вьетнаме враги и союзники сливались в одно и мельтешили перед глазами. Мы не могли отличить вьетнамского гражданина от вьетконговца.

Даже в тылу было небезопасно. Риск был везде, в любом месте. Посему если ты хотел выжить, то не тратил время на всякие там нравственные переживания. Ты крестился и палил во всё и вся, что могло угрожать твоему будущему, не важно, была ли эта опасность настоящая или мнимая. Враг был повсюду, и он был невидим. Сталкиваясь с необходимостью принимать моментальные решения, простой солдат должен был делать нелёгкий выбор, а он был всего лишь обычным американцем. Война во Вьетнаме не предлагала настоящего выбора тем, кто хотел остаться в живых. Сначала ты стрелял — задавал вопросы потом. Закон джунглей гласил: если мертвец был вьетнамцем, значит, блин, это был партизан, и список уничтоженных врагов увеличивался ещё на одного.

Раскаяние, ночные кошмары и навязчивые воспоминания появлялись позже. Это говорила совесть — совесть, которой мы затыкали рот и запихивали куда подальше, потому что только так мы могли выдержать, сделать всё, что нужно, и вернуться через год домой.

Однако Вьетнам такая страна, в которой мораль давно выпала из национального сознания. Здесь спуск в преисподнюю, падение на самое дно, кафкианские превращения великоамериканских парней в хладнокровных убийц происходили быстро и легко. В войне, которая учит презирать человеческую жизнь, которая освобождает смертоносные инстинкты и они застывают на кончике штыка, в такой войне отсечение человеческих ушей, языков и пенисов становится таким же привычным делом, как чистка окуней или свежевание мула где-нибудь на родине.

Так что удивляться нечему: война сама по себе была безумием, и люди на ней теряли свои нравственные ориентиры, и мораль стала бессмысленным звуком. Многие ребята уже не мыслили в категориях «плохое — хорошее», и наблюдать моменты абсолютной свободы было очень страшно…

В том и заключается парадокс свободы: если её слишком много, она сразу надевает маску дьявола и становится своим антиподом — анархией. И чем сильнее мы лелеем свободу, тем быстрее забываем, что у неё есть обратная сторона, другие параметры, что абсолютная свобода, в которой нет ни законов, ни правил, ни границ, ни питающей культуры, может ввергнуть человечество в экзистенциальную тюрьму разума, из которой нет иного выхода кроме смерти. В сём мире нет ответственности за личность, и вселенной не достаёт существенного смысла.

Во вьетнамском аду кто-то нашёл смысл жизни в войне, кто-то его потерял.

Солдаты спрашивали, почему суждено было выжить им, а не товарищу. Вопрос риторический. Может быть, теологический. Но ответ нужно было найти свой собственный. Жребий. Судьба. Вера. Или сотни других понятий. В какие-то моменты трудно найти смысл в жизни. И война — как раз такой момент.

Если везло, солдатам удавалось познать свои добродетели и сильные стороны, равно как слабости и недостатки. Они постигали человеческий характер.