Часто, совершая развоз устаревшей информации, я, как и положено, доставлял её соответствующим лицам, но таким образом, что армии это вряд ли могло понравиться.

Например, я входил в офис «Ассошиэйтид Пресс», мял в кулаке пресс-релиз и швырял комок в мусорную корзину, что стояла возле дежурного.

— Государственные новости, старьё, но всё равно мне поручено доставить, — бубнил я.

И дежурный журналист молча кивал головой и продолжал выстукивать на машинке «та-та, та-та, та-та», словно меня и не было.

Иногда я развивал такую энергию, что вовсе не доставлял бюллетени по назначению. Я просто ехал в город и бросал их в реку Сайгон, куда им была прямая дорога, — пусть плывут по волнам со всем прочим говном.

Чёрт бы побрал эту армию!

Майор Бум-Бум легко делал военную карьеру и проявлял почти отеческий интерес к своим подчинённым. Если кто-нибудь из нас попадал впросак, он воспринимал это как личное оскорбление и мучился: что он не сделал, чтобы предотвратить проступок?

Он был скромным, мягким человеком с заурядным лицом и розовой лысиной, окружённой густыми волосами; из него, наверное, получился бы хороший учитель математики или толковый консультант в лагере для малолетних преступников, но элемент своевременности в новостях он не воспринимал абсолютно.

Почти всё время он сидел у себя в кабинете, изредка выходя в отдел обменяться шутками. Но над его «смешными рассказами», как правило, веселился он один. И заметив, что никто не смеётся, он смущался и уходил прочь. Однако намерения его были добры, и ему нравилось считать себя таким же, как остальные ребята; как все карьеристы, он до смерти боялся любого, кто обходил его по службе, и невыразимо страдал от этого.

Через пару недель после отъезда Билли в Чу Лай, майор пригласил меня в свой замечательный жёлтый кабинет на «дружескую беседу».

— Брекк, — сказал он, беря быка за рога, — один вопрос, сынок: зачем?

— Зачем, сэр? Что «зачем»?

— Зачем ты выкрасил мой кабинет в жёлтый цвет? Зачем покрасил мою любимую фотографию миссис Ганн? Зачем покрасил мой семейный портрет на стене? Мой рабочий стол? Зачем? Что я сделал для тебя не так, сынок?

— Не знаю, сэр…так получилось…тогда это казалось забавным. Ничего личного, понимаете, ничего такого. Это, — я пожал плечами, — просто случилось, и мне очень жаль.

— Что же мне с тобой делать?

Я снова пожал плечами и потупился, изображая печаль и покорность.

— Ладно, сынок, расслабься, признайся, ты можешь мне верить. Скажи, что не так? Может, я могу что-нибудь сделать? Разве не счастье для тебя быть в этом отделе?

— Счастье, сэр? Нет. Счастья никакого. Обо мне многое можно наговорить, но счастье — это не про меня.

— Тебе надоела война?

— Да.

— А как еда?

— Смердит.

— Почту получаешь?

— Не так чтобы часто…

— Мать не болеет?

— Нет, сэр.

— Что-нибудь дома? Ты можешь мне рассказать, — подбадривал он.

— Нет, дома всё в порядке, но — а, не знаю, я…

— Это мужской разговор. Забудь, что я офицер. Не смотри на мои дубовые листья, если они тебя пугают. Не виляй, сынок, выкладывай всю правду: клади её туда, где я её увижу. Скажи, в чём дело, и я решу, как уладить дело.

— Спасибо, сэр…

— Давай же, ты можешь мне довериться, это будет только между нами…

— Ну, сэр, у меня врос ноготь большого пальца на ноге и…

— Да ладно, Брекк, знаю, не это тебя мучает, хотя, конечно, вросшие ногти не ахти как приятны, особенно в пехоте…

— Вы правы, сэр. Я, э-э-э…

— Ну же, ну, ты уже близко, уже тепло, валяй, сынок!

— Сэр, — вздохнул я, — мне не нравится, как мы в отделе обращаемся с новостями. То нельзя говорить, это нельзя…

— Понимаю, что ты хочешь сказать, но ты относишься к этому как штатский, а не солдат. Наш отдел должен поддерживать определённый, э-э-э, имидж, определённую репутацию.

— Да пошлите всё к чёрту, сэр! Армия не всегда выглядит достойно!

— Чёрт возьми, сынок, ВСЕГДА есть способ, чтобы СДЕЛАТЬ из армии конфетку!

— Да, сэр, знаю: мы всегда можем соврать…

— Запомни, Брекк, не твоя печаль разбираться что к чему, твоя задача — сделать или умереть.

— Кого вы сейчас цитируете, сэр? Канта? Гегеля? Ницше? Камю? Дядю Сэма? Санта Клауса? Или это ваше собственное, сэр?

— Не имеет значения…

— Благодарю вас, сэр, что напомнили мне насчёт «делать или умереть». Нам всем суждено когда-нибудь умереть, так ведь?

— Ты теперь солдат, сынок…один из лучших в Америке, иначе тебя бы здесь не было.

— Неужели? Один из лучших?

— Вот именно. Ты абсолютно прав. И поэтому ты должен понимать такие вещи так, как их понимает армия.

— Попробую, сэр. Знаете, вы очень убедительны. Вы для меня как отец родной…

— Будет лучше, если ты не просто попробуешь, Брекк, а сделаешь это!

— Слушаюсь, сэр.

— Прекрасно, сынок, прекрасно.

— Но пока я буду стараться смотреть на вещи вашими глазами, вспомните, что из меня делали журналиста, а не армейского специалиста по информации. Журналист описывает факты. А армейский специалист по информации расписывает дерьмо собачье и врёт…

— Что ты сказал?

— Я сказал, что меня призвали, сэр…я не хотел сюда ехать.

— Да, я мог бы взять это в голову, но тебе от этого никакого проку не будет, потому что босс — это я, и срабатывает только то, что говорю я.

— Так точно, сэр. Мне действительно жаль, что так вышло с вашим кабинетом. С фотографиями вашей жены и семьи. Мы не хотели…как-то всё получилось само собой.

— Блин, сынок, надо исправляться. Ты и так уже порядком набедокурил, хоть и прибыл всего несколько месяцев назад.

— Я специально нарушал дисциплину, сэр.

— Неужели?

— Да…

— Ну-ка, объясни…

— Перед тем как получить первое взыскание я на коленях умолял сержанта Темпла отправить меня на передовую с боевым заданием. Когда мои мольбы попали в глухие уши, я подал форму 1049 сержанту-майору Райли с просьбой перевести меня в отдел информации 1-ой аэромобильной дивизии — я бы побывал в деле. Но Райли отказал мне наотрез. Сказал, что на севере меня убьют. Вот поэтому я и стал нарушителем, и сержант Темпл отправил-таки меня на передовую. Знаете, что я думаю, сэр? Я думаю, что, только нарушая дисциплину, я могу добраться до передовой или получить перевод в действующее подразделение. Это мой билет на войну, в самый центр первой линии!