– Уверен?

– Да, уверен. Дальше я сам – это мои грехи, и замаливать их мне… в одиночку. Это мой крест и мое желание.

– Смысл спорить тогда, – Вадик развел руками и опечалился, заметив, что мужик уже на последнем издыхании. Будто сверху ему нарочно продлевают жизнь, чтобы он закрыл гештальт.

– Если б не ты, Вадик, я бы ни за что…

– Знаю, дядя Миша. Не трать энергию на слова, пожалуйста, – он взглянул на попутчика. – Многое ты сделал в своей жизни неправильно, но в конце концов осознал все, признался самому себе и готов исправиться. Будь я на месте твоего сына, я бы простил. Иди, он ждет тебя, – произнес Вадик и печально опустил глаза, лишь бы не видеть, как на самом деле плох Михаил Григорьевич (буквально седеет на глазах).

– Ты редкий экземпляр. С чистыми помыслами и добрым сердцем. Таких уже не встретишь. Все у тебя будет хорошо – ты только на чепуху не отвлекайся. Родителям передавай привет. Спасибо за все.

Григорьевич вылез из машины и направился прямиком в лесополосу. Вадим медленно повел «Копейку» прочь, исполняя волю мужика. Поворачивая за угол, он не приметил, как в зеркало машины попал еще один человек – злейший враг многих из сегодняшних героев.

С каменным лицом Вадик ехал домой. Где-то на середине пути он резко крутанул руль и рванул назад.

***

Защитка у железнодорожных путей стала для Михаила Григорьевича непролазными джунглями. Глубокий снег напоминал зыбучие пески. Мужчина хотел пойти наперерез маршруту Андрея и встретиться с ним лицом к лицу. Отец чувствовал, что сын бредет где-то очень близко, но нечто неизвестное сдерживает его подать клич в столь нужный и ответственный момент. Окрестности подозрительно схожи с тем самым старым парком, в котором слесарь услышал Голос.

Силы иссякали с бешеной скоростью. В один прекрасный момент по телу прошла такая сильная дрожь, что подкосила Михаила Григорьевича. Он упал: сначала на ближайший более-менее надежный ствол, а после и на нетронутый белый снег, оставив кровавые следы вокруг. Тело отнималось, но он продолжал ползти. Дышать становилось все труднее. Воздух не насыщал нутро. Мужчина жадно хватал его ртом. На голову словно нацепили тесные стальные оковы. В груди проснулся самый настоящий вулкан – сердце билось неровно… из последних сил. Слесарь окончательно загнал его работой, алкоголем, переживаниями. Еще с детства мотор пошаливал. Сейчас он уже неспособен терпеть и намеревается опустить занавес, прекратив ужасающий спектакль под названием «жизнь».

Впереди Григорьевич узрел бетонные блоки, сложенные друг на друга – коллектор, из которого обильно выходят клубы пара. Доползти до него неимоверно тяжело. Он не мог и на помощь позвать – лишь еле слышимо хрипел:

– Андрей… Андрей… Андрюшенька… – товарняк заглушил его голос.

На почти безмолвный зов пришел тот, кого Григорьевич столько лет не желал замечать. Мужчина присмотрелся. Меж деревьев впереди себя он узрел Андрея в профиль, что стоял напротив другого типа. Того самого, стараниями которого все и сбежали от полиции неподалеку от «Хамелеона». У мерзкого пацана в руках виднеется пистолет. Без слов ясно – он ненавидит Андрея. Он убьет его…

Руки Михаила Григорьевича подчинялись мозгу неохотно. Резервы быстро таяли: «Боже, дай мне сил. Всего лишь раз. Я не прошу многого…»

Пальцы ухватили рукоятку «Smith & Wesson». Тот весит будто целую тонну. Всеми силами мужик напряг память. Припомнил, как учили в стрелковой секции: выпрямить руку, прицелиться, задержать дыхание и нажать на спусковой крючок, освободив голову от всего, что может отвлечь. Мужчина будто наблюдал за собой со стороны: он еще ребенок, школьник, одно из первых занятий в тире, тренер поправляет руку, легонечко ударяет по локтю, проговаривает на ухо порядок действий. Ствол то и дело гуляет. Нужно хорошенько сосредоточиться, чтобы не допускать этого – второй попытки не будет. Тянуть нельзя – Голос окажется прав, если не вмешаться. Но он ведь нематериален, отчего неспособен поменять расстановку сил и действий, а вокруг люди, которые могут все.

Зрение на несколько секунд прояснилось, сфокусировавшись на цели. Рука выпрямилась и застыла без дрожи. Мушка совпала с разрезом в прицеле – как раз по центру худощавого силуэта Глеба, который что-то злобно выговаривает Андрею.

Михаил Григорьевич уходит, переносится в иное место, но дело свое он обязательно завершит.

– Сынок… Прости…

В грудь как кинжал воткнули. От боли хотелось вскричать на всю округу, но голос уже покинул его. Пистолет отклонило в сторону, но мужчина терпеливо вернул его в изначальное положение. Его никто не видел.

Он выстрелил – не раньше и не позже. Именно тогда, когда суждено.

Пистолет выпал из ослабевшей руки и утонул в снегу.

– Прощай… – прежде чем глаза застелила непролазная вечная темнота, Михаил Григорьевич взглянул в сторону Андрея.

Он не знал, что ожидает его впереди, ибо больше всего в жизни мечтал защитить сына. Он это сделал. Иного не предусмотрено.

Благодаря последним нотам, что играло сердце, Михаил Григорьевич сквозь снег и сухостой практически вслепую дополз до теплоколлектора и свалился внутрь – к трубам, кранам и вентилям. В темноте укрытия, на теплой земле, свернулась в клубок дворняжка, вокруг которой пищали недавно родившиеся щенки, толком не окрепшие. Их мать даже не зарычала на чужака, понимая, что опасности незнакомец не представляет, словно уже была свидетелем подобной сценки в своей собачьей жизни (либо в иных жизнях).

Именно в этом месте и наступил предсказанный конец одной человеческой семьи. И начало новой – собачьей…

Сердце Михаила Григорьевича перестало биться.

История тридцать восьмая. «Мама»

Все было точь-в-точь как во сне.

Прожекторы, парящие где-то в небесах, освещают параллельные и пересекающиеся вены железной дороги – рельсы и шпалы – уже не так ярко, ибо светает. Их резво перепрыгивает невысокого роста худощавый голубоглазый парнишка, спеша к первой платформе, побаиваясь споткнуться и упасть на припорошенный снегом щебень. Белобрысый беглец будто огорчен, раздосадован чем-то. Жадно глотая морозный воздух раннего субботнего утра, он не сбавляет скорости, перелетая через полотно как заправский гимнаст, высоко задирая ноги. Видавший виды рюкзак, набитый под завязку чем-то жизненно важным, придерживать за лямки отныне не нужно – его нет. Паренек, преодолевая своеобразную полосу препятствий, скользкую и холодную, лавируя между пассажирскими и грузовыми вагонами, стрелками и семафорами, держится лишь за свою мечту, как скалолаз держится за спасительный трос на отвесной скале.

После бесчисленных перегонов, линий, фонарей и столбов парнишка наконец взобрался на ровную вымощенную платформу и из последних сил устремился