После захвата Константинополя Оттоманской империей исламский мир вступил в открытый конфликт с итальянскими государствами. Но и военные столкновения часто служили сближению двух культур. Государства были вынуждены сталкиваться друг с другом на поле боя и за столами переговоров, и это знакомило итальянцев с внутренним миром мусульманского общества. В преддверии конфликта художники и гуманисты, особенно из Венеции и Неаполя, много путешествовали по Востоку. По условиям мирного договора 1479 г. венецианский Сенат отправил Джентиле Беллини в Константинополь в качестве своеобразного посла культуры. Там он изучал жизнь оттоманского двора и даже написал поразительный портрет султана Мехмета II (ныне хранится в Национальной галерее в Лондоне). Впоследствии, когда между Мехметом и королем Неаполя Ферранте были установлены дипломатические отношения, со сходной культурной миссией в 1475–1478 гг. на Восток отправился Костанцо да Феррара. Там Костанцо выполнил целый ряд очень значимых и интересных работ, в том числе весьма лестную портретную медаль с изображением султана (Национальная художественная галерея, Вашингтон) и поразительно детальный эскиз придворного («Стоящий турок», Париж, Лувр [ил. 37]).12 Но конфликты и интриги при оттоманском дворе могли привести к еще более глубоким обменам в ходе войны. После не увенчавшейся успехом попытки захватить трон своего сводного брата Баязида II, Кем Султан (1469–1495) был изгнан сначала на Родос, а затем в Италию.13 Он был передан в руки папы Иннокентия VIII, и Баязид регулярно выплачивал большие суммы на его содержание. Присутствие турка в Риме привело к увлечению христианской столицы всем восточным.

Однако время от времени такое сближение приводило к редким, но по-настоящему выдающимся культурным взаимодействиям между христианами и мусульманами, которые выходили за рамки войны и коммерции. История, напоминающая пленение и обращение в рабство Филиппо Липпи, произошла с аль-Хасаном ибн Мухаммедом аль-Ваззаном. Этот мусульманин родился в Испании, но вырос в Фесе и вошел в историю под именем Лев Африканский. Пираты захватили его в плен в начале XVI в. и преподнесли в дар папе Льву X. В Риме он неохотно уступил попыткам обратить его в христианство и стал для итальянских гуманистов бесценным источником информации об арабском языке и его родной вере – исламе. Он очень тщательно перевел Коран на латынь для Эдижио да Витербо и сделал перевод посланий апостола Павла на арабский язык для Альберто Пио.14

Но если люди, занимающие высокое положение, в эпоху Ренессанса свободно и часто курсировали между Востоком и Западом, то на уровне рядовых граждан существовал более приземленный, хотя и не менее важный обмен людьми. Оживление работорговли в Италии сделало мусульман самого разного происхождения менее «чуждыми» итальянцам. Превратности завоеваний и торговых соглашений привели к тому, что подавляющее большинство рабов, покупаемых и продаваемых в восточном Средиземноморье, были мусульманами.15 Во многих домах состоятельных торговцев из Северной Италии обязательно имелись рабы-мусульмане. Хотя положение рабов в итальянском обществе не давало возможности для реального обмена идеями и обычаями, но сам факт исламского присутствия – любого рода – делал жителей Востока менее таинственными и мистическими, какими их считали прежде. Их одежда, привычки и язык стали более знакомы итальянскому обществу.

С начала XIV в. торговля, дипломатия, политика, война и даже обычные совпадения привлекали к исламу – и особенно к культуре Оттоманской империи – более пристальное внимание, чем раньше. Знаний о мусульманском мире стремительно становилось все больше. Очень скоро Ближний и Средний Восток заняли прочное место в литературе и визуальных искусствах. Особенно восприимчивой к исламским влияниям была Венеция – возможно, в силу тесных коммерческих связей с восточным Средиземноморьем.16 Хотя точно определить траекторию культурных переносов гораздо труднее, чем кажется, совсем не трудно почувствовать ощутимые усилия по интеграции форм и мотивов мусульманских построек в архитектуру светлейшей республики. В форме дворцовых окон, выходящих на Большой канал, в интерьерах собора Сан-Марко чувствуется готовность впитывать, усваивать и трансформировать художественные достижения исламского мира. То же самое происходило и в живописи. Даже если отвлечься от портретов, созданных Беллини и Костанцо да Феррарой, понятно, что итальянские художники со значительно большим интересом стали включать в свои картины мусульман с Ближнего и Среднего Востока – будь то оттоманские придворные, солдаты-мамлюки или жители империи Тимуридов – и изображали их весьма точно. Пьетро Лоренцетти написал для церкви Сан-Франческо в Сиене фреску «Мученичество францисканцев в Тане». На ней он максимально реалистично изобразил средиземноморских мавров и татар, которые недавно захватили порт Тана. Картина Джентиле и Джованни Беллини «Святой Марк проповедует в Александрии» (Милан, пинакотека Брера) [ил. 38], написанная в 1504–1507 гг., несмотря на сознательное использование элементов венецианской архитектуры, говорит о тщательном изучении мусульманских костюмов и обычаев. Но влияние христианско-мусульманского культурного обмена можно проследить и в более разнообразных и тонких элементах визуальных искусств. В весьма свежем и оригинальном исследовании Лайза Жардин и Джерри Броттон выявили явные признаки того, что конное искусство Ренессанса испытало на себе сильнейшее влияние контактов с исламским миром – не меньшее, чем влияние знакомства с античной скульптурой.17 Но один из самых интересных – и довольно неожиданных – примеров открытой ассимиляции исламского влияния – это появление на итальянских картинах восточных ковров.18 С XIV в. персидские и турецкие ковры все чаще появляются на картинах итальянских художников. Этому явно способствовало развитие контактов с государствами Ближнего и Среднего Востока. Ковры на картинах четко показывали статус объекта или место действия. Яркие и богатые восточные ковры мы видим на таких картинах, как «Благовещение» Карло Кривелли, «Мадонна Брера» Пьеро делла Франческа и «Милостыня святого Антония» Лоренцо Лотто. И это говорит нам об искреннем и позитивном контакте двух культур.

Столкновение цивилизаций

Хотя накопление знаний и культурный обмен, свидетельством чему являются подобные художественные представления о мусульманском Востоке, заставили некоторых ученых утверждать, что в эпоху Ренессанса негативное отношение к исламскому миру изменилось, а прежние предубеждения исчезли, в действительности налет толерантности был очень и очень тонким. За фасадом открытости и ассимиляции скрывались абсолютная нетерпимость и ненависть к исламской культуре, превосходящие любые чувства, существовавшие ранее. «Мыслители эпохи Ренессанса относились к мусульманам еще более враждебно, чем их средневековые предшественники».19

Как и в отношении к евреям, главным препятствием на пути принятия мусульман как равноправных культурных партнеров была религия. И одного этого было достаточно для сохранения и усиления прошлых предубеждений. Много ли, мало ли гуманисты знали о деталях исламской теологии, они четко осознавали, что мусульмане отвергают божественность Христа, а, следовательно, само их существование является угрозой всему, что дорого христианскому сердцу. Именно по этой причине гуманисты XIV и XV вв. считали допустимым не только сравнивать ислам с величайшими ересями истории (иудаизмом и арианизмом), но еще и нападать на самого Мухаммеда, называя его порочным, одержимым похотью прелюбодеем, погрязшим в грехе и извращениях. В трактате «Об уединенной жизни» (De vita solitaria) Петрарка называет Пророка «прелюбодеем и развратным человеком», «злобным, бесчестным грабителем», «мясником», «создателем нечестивого суеверия», автором «ядовитого учения» и «искусным сластолюбцем и пособником самой непристойной похоти».20 Веком позже папа Пий II еще более смехотворно и сурово описывал происхождение ислама, не упуская ни одной возможности обвинить эту веру в ереси и грехе. Пий пишет о том, что Пророк отрицал доктрину Святой Троицы, а потом добавляет: