Куда зачислить, кстати, Бродского? в питерскую школу? в московскую? в нью-йоркскую? в англо-саксонскую? Даже Ахматова недаром подолгу гостила у Ардовых в Москве: «Белая стая» и «Четки», положим, питерские стихи, но «Поэма без героя», безусловно, московская. Или взять обэриутов – они могли возникнуть где угодно, не обязательно в Питере, да хоть в Пензе, будь там хоть какой культурный фундамент!

Конечно, есть небольшие краеведческие явления, которые укладываются в ту или иную школу. Если говорить о питерской школе, то это уже упомянутая фотографиня Остроумова-Лебедева или эпигон Скушнер, которые – одна в ксилографиях, другой в стихах – составили своего рода путеводитель по городу. В этом смысле Ленинград – культурный маргинал, а с отвалом Бродского, Довлатова, Битова, Шемякина, Барышникова, Жени Рейна и Наташи Макаровой, да и нашим с Леной Клепиковой – и вовсе пустыня Гоби.

Возьмем для сравнения возрожденческую Италию – до того, как она стала единой Италией, а была группой расположенных тесно друг к другу на одном полуострове и вечно между собой враждующих городов-государств. Соответственно, там были школы живописи – сиенская, тосканская, феррарская, венецианская и прочие. И были там художники, укладывающиеся в топографические рамки. Даже такие замечательные, как венецианец Беллини, несмотря на то что был зятем мантуйца Андреа Мантенья и испытал его влияние. Но как быть с другим венецианцем – Витторе Карпаччо, который ни в какие школы не укладывается, будучи независимым, оригинальнейшим и одним из самых талантливых художников италийского Возрождения? Когда я его вижу в Венеции, он для меня венецианец, а когда в музеях Бергамо или Милана, он для меня, соответственно, бергамец или миланец. Я уж не говорю о трех титанах – Микеланджело, Рафаэле и Леонардо, которые представляют объединенную Италию до того, как она появилась на карте. Хотя Леонардо по жизни был патриотом Флоренции – и еще каким! Как инженер, он разработал проект, чтобы отвести реку от соперничающей Пизы, лишив ее граждан воды. Вазари, сам художник и историк искусства, сообщает, что на смертном одре Леонардо покаялся в том, что предал искусство ради науки.

А как быть с моим любимейшим италийским художником Пьеро делла Франческой? Его картины висят в Уффици, он расписывал церковь в Ареццо, работал для одноглазого урбинского герцога Федерико да Монтефельтро. Наш П. П. Муратов в «Образах Италии» так и назвал главу о нем «Путями Пьеро делла Франчески» – его загадочных мадонн и до сих пор неразгаданные библейские и евангельские сцены надо разыскивать по всей Северной Италии, и только ради одного этого стоит побывать в этой стране. Надо ли говорить, что он не принадлежит ни к какой школе, а только самому себе. Киплингову кошку помните? До сих пор гуляет сама по себе.

Конечно, между Питером и Москвой некоторая разнота наблюдается. Даже речь иная, на что когда-то обратил мое внимание Женя Евтушенко – в Москве живая, неправильная, развязная и свободная, в Питере – культурная, филологическая, дисциплинированная, мертвоватая. Вплоть до синонимов: парадный подъезд – парадная, проездной билет – карточка, ластик – резинка, салки – пятнашки, белый хлеб – булка. Вместо «к нам сегодня придут Володя с Леной» – «у нас в гостях Соловьевы» (пример Евтушенко). Однако прожив бо́льшую часть моей российской жизни в Ленинграде, последние годы – в Москве, а сейчас уже не помню сколько в Нью-Йорке, который мой Стивенсон описывает, приближаясь к нему на корабле в конце позапозапрошлого века, как небольшой городок с зелеными берегами и видневшимися кое-где дымка́ми, я могу позволить себе надсхваточную позицию.

Моя точка зрения – со станции Бологое, аккурат посередке между Москвой и Петербургом. Только теперь эта станция Бологое зовется Нью-Йорк, и от нее до Москвы (самолетом) столько же, сколько от Москвы до Питера (поездом): 8 часов. А в телефонном или компьютерном исчислении и вовсе секунды.

Перебивая сам себя, я продолжаю жить в двух временах – о котором пишу и в котором живу (и пишу).

Если честно: в Москве, к сожалению, я не прижился.

Хоть на практике, как я уже писал, я много*б, но по натуре однолюб: одна жена, единственная в моей жизни любовь, один ребенок. Котов вот только бывало двое и трое, пока еще не помер гигант-эмоционал Чарли с огромными крыжовничьими глазами, а потом и его выкормок Князь Мышкин, сиамец-шизик, и остались мы теперь с одним только Бонжуром. Зато представить, как можно любить еще одного сына-дочь – не мог. Адюльтер – куда ни шло, но не гарем: упомянутый царь Соломон вызывает у меня недоумение и сочувствие – столько добровольно взятых на себя обязательств, столько ответственности! А семейные контроверзы и склоки – меж жен и с ними! Я с одной не справляюсь, каждый скандал выводит нас обоих на несколько дней, а от последнего до сих не могу оправиться.

Ни разу не изменял Лене, хоть и спал в ее отсутствие с другими женщинами, чтобы извергнуть скопившуюся сперму, но это относится к похождениям моего члена – не к моим, и стоит отдельной главы, которая наличествует в «Записках скорпиона»: процитированное признание «нет, никого из них я не любил» принадлежит пушкинскому Дон Гуану, а он знал толк в этих делах. То же с Москвой: я связан был с другим городом – любовью, ненавистью, памятью, отчуждением, он мне снится до сих пор, не парадный и не новостройки, а с черного хода, доходные дома и та клятая квартира, которая однажды меня не выпустит из своего чрева, и я не проснусь, не досмотрев и не поняв предсказательной сути.

Как разобраться с этим питерским сном еще при жизни? Где-то в дневнике наверняка он записан, да и Лене про него я рассказывал, а недавно снилось, что веду ее как бы на экскурсию в этот злосчастный дом, ей поначалу нравится, но оказывается: западня. А пока что про московскую явь, недовыясненную, с хвостами и загадками.

Москва прошла мимо, я просто поменял прописку, не прикипев ни душой, ни телом, не пустив корни, о чувствах говорить и вовсе не принято в наше иронично-стебное время, хотя, помню, пустил слезу, когда впервые взрослым человеком увидел «соборы древнего Кремля» (в детстве не произвели на меня особого впечатления). Лена тем более осталась к Москве отменно равнодушна. Она куда больше меня была привязана к Ленинграду, исходила вдоль и поперек, знала все его закоулки – Москва была ей чужда по духу, по архитектуре. Да она и не очень выходила – строчила свой роман. Как-то назначил ей свидание у ЦДЛ, прождал часа два, а она была с другой стороны, спутав двух русских публицистов – Герцена и Воровского, и, не дождавшись, отправилась домой.

Ждать ее – мой удел. Всю жизнь ее жду и теряю, в мыслях представляю худшее, что может случиться с живым человеком. И на том свете буду ждать – и не дождусь или не узна́ю. Вот недавно на горе Святой Анны в Квебеке ушла в ночь, я выглянул из палатки, а там поверх сосен и éлей пролетали огни, как души умерших. Вот я и следил за одним, решив, что нет больше на свете Лены – последнее явление мне ее души. Зато какое счастье, когда она наконец явилась и я обрел ее вновь! Оказалось – обычные светлячки, но здесь, у нас, они летают понизу – в горах мечутся в горнем мире. А тогда заглянул в ЦДЛ и увидел ползущего по ковру человека со знакомой по фотографиям физией: Юрий Казаков собственной персоной. Одновременно: кафкианский Грегор Замза. Казаков был для меня классик – а здесь, в Гадюшнике, в таком непотребном виде с алкашеской рожей! Лена мне просто не поверила – Казаков, с его напряженным чувством природы был тогда любимым ее писателем из живых.