A rainbow comes pouring into my window, I am electrif ed.

Songs burst from my breast, all my crying stops, mistory f lls

the air.

I look for my shues under my bed.

A fat colored woman becomes my mother.

I have no false teeth yet. Suddenly ten children sit on my lap.

I grow a beard in one day.

I drink a hole bottle of wine with my eyes shut.

I draw on paper and I feel I am two again.

I want everybody to talk to me.

…

Правописание автора, как видите, хромает. Или это игра, что так до конца и непонятно. Даже в некрологе говорится о том, что написанное frist в названии надо читать, как f rst. Я перевел почти дословно:

Первый стих

Радуга явилась, изливаясь сквозь мое окно, меня электризуя.

Песни рвутся из моей груди, мой плач иссяк,

мистерия насыщает воздух.

Я занят поиском под кроватью собственных башмаков.

Тучная черная женщина превращается в мою мать.

Я еще без вставной челюсти.

Вдруг десять детей оказываются на моих коленях.

Я зарастаю бородой за день.

Я выпиваю бутылку вина, закрыв глаза.

Я рисую на бумаге, и я ощущаю, что я двое опять.

Я хочу, чтобы все говорили со мной…

«В этом парне нет ничего английского – чистый американец», – как-то сказал об Орловском американский же поэт, скучноватый и уверенный в себе Уильям Карлос Уильямс (William Carlos Williams).

Я нашел, откуда этот стих Орловского: From Clean Asshole Poems & Smiling Vegetable Songs, Pocket Poets Series #37, City Lights Books ©1978.

Название сборника обещает немало.

Хотя, читал первые строки, и неожиданно вспомнил:

Тишины хочу, тишины…

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины…

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,

тишины…

звуки будто отключены…

Они писали, естественно, по-разному, но об одном и том же, эти шестидесятники.

И неважно, что в окончании «Первого стихотворения» эпатажная строка, одна из многих такого рода: «Когда поблизости нет никого, я писаю где попало».

Первая важней: A rainbow comes pouring into my window, I am electrif ed.

Нервы, что ли, обожжены?

Скорее всего, там, в той жизни, они уже давно встретились.

В который раз.

Проснулся среди ночи от стука в дверь – воображаемого, но проснулся по-настоящему, а не во сне. Во сне был стук, а проснулся наяву. Что за черт! Моя духовная субстанция отлетает по ночам от физической оболочки, все более немощной, хоть и жив курилка. Мой страх не проснуться – жидовского происхождения. Мои предки благодарили по утрам Бога за то, что Тот возвращает им блудившую незнамо где душу – могла ведь и не вернуться, заблудившись в ночной тьме. Отмотал обратно сон, точнее, то его мгновение, в котором слышал стук, – та же самая питерская квартира, которая снится мне уже пару-тройку лет, без никаких аналогий с реальным прошлым, игра ложного воображения, многоквартирная коммуналка, но я вхож там к разным людям, и те – опять двадцать пять! – не похожи ни на кого из моих ленинградских знакомцев, даже дальних, но знакомы уже мне по предыдущим снам, и темная безлюдная улица-боковуха – давняя моя знакомая по этому навязчивому сну-ужастику, постоянный во сне страх не найти эту безымянную улицу и этот безномерной дом, но как-то нахожу, всё по ночам, ни души, четвертый этаж без лифта, в одном сне запомнил трамвай, на котором возвращался домой, № 28, сегодня в одной из комнат в большой такой кровати с металлической спинкой и металлическими шариками умирает человек. Это я. Экий бред, но с питерской пропиской! Почему я должен умирать в Ленинграде, которого больше нет ни на карте, ни на земле, из которого я чудом спасся в Москву, а сейчас проживаю в Нью-Йорке, 144-55 Мельбурн-авеню, и следующий мой адрес – кладбищенский? Тем более, рядом погост, на котором лежит Сережа Довлатов.

Да и наяву не повезло – сглазил: запланированно отправились с Леной на крышу смотреть четвертоиюльский салют над Манхэттеном, но стоило мне взяться за дверную ручку, как раздался сигнал тревоги и трезвонил всю ночь – бедные соседи с последних этажей! Кстати, в этом районе не самых популярных – по вздорной причине. 91-летний сосед – бывший гимнаст и олимпийский чемпион из Бельгии – рассказал мне вчера о продаже безнадежной односпаленки (две комнаты) на первом этаже, которая пошла за 100 тысяч пожилой паре кошероедов – тем с пятничного по субботний вечер нельзя пользоваться лифтом, и они специально искали первый этаж. Точнее – бельэтаж, один лестничный пролет. Наша – фактически па пятом, хотя официально на четвертом. Хотя я, конечно, преувеличиваю: здесь у нас как в Ноевом ковчеге, каждой твари по паре – налево наши иммигранты, которые продают квартиру китайцам, а те уже есть на нашем этаже, а на шестом их соплеменники судятся с дирекцией коопа на 10 миллионов – они переставили стены в квартире, а от них требуют вернуть их на прежнее место; наискосок – молодожены из ортодоксов, которые собираются поднакопить денег и отвалить в Израиль; направо высокий, за семьдесят ирландец, косоглазая подруга которого, возбуждая его, мяучит и лает; подо мной слегка ку-ку англосакс, с косой и, скорее всего, гей; надо мной – мусульманка, не знаю откуда; чуть далее на том же этаже тот самый олимпийский чемпион – в своем уме, с юмором и самоиронией, всех уговаривает против Бога: у него вся семья погибла в лагере, вот он и пришел к воинствующему агностицизму, а на рутинное пожелание доброго дня усмешливо отвечает: «Еще один день», а какой – ему и в самом деле уже все равно, хоть dog day! И прочий интернационал. Евреев мало не покажется – и самых разнообразных: от светских до кошероедов, но их много в любом боро НЙ, а в самом городе больше, чем в любом другом в мире, недаром его называют «Хаим-Йорк». Не отсюда ли ненависть к нему исламистов?

На следующее утро рядом с объявлением об уголовной ответственности за курение в общественных местах повесили новое – о запрете коопщикам на посещение крыши, для чего и установлена система аларма. Не покидает, а наоборот, усиливается чувство, что всеми правдами и неправдами добивался и в конце концов попал в концлагерь. Вместо двухминутного трипа на крышу, теперь гляжу на Манхэтттен с кампуса Куинс-колледжа – десять минут пешком. А наш дом мне все больше напоминает кафкианский замок, куда герой так и не попадает – к счастью. Я – попал. И попался. Советы директоров коопов имеют неограниченную власть казнить и миловать. На памяти недавний прецедент в Манхэттене, где после двухлетней тяжбы кооперативные директора добились высылки из дома возмутителя спокойствия, некоего Дэвида Пуллмана. Тот, правда, превратил свою квартиру в притон, но чем, с точки зрения наших ортодоксальных унтерпришибеев, зверинец, устроенный нами в Куинсе в многоэтажке со своей парковкой на Мельбурн-авеню, лучше притона Дэвида Пуллмана на 67-й улице в Верхнем Уэст-Сайде? Кто знает, может, к котам они относятся хуже, чем к бля*ям? Вот история с двумя ястребами на Парк-авеню в Манхэттене. Те устроили себе гнездо под крышей и ежегодно высиживали птенцов, став всемирной достопримечательностью Большого Яблока, ни в одном больше крупном городе мира они не селятся. Люди прибывали сюда отовсюду, чтобы поглазеть на чудо-юдо – особенно когда у влюбленной парочки появлялись детеныши, но Совет директоров, учитывая, что пернатые жильцы не платят квартплаты и гадят на головы прохожим (парочка прямых попаданий), постановил их выселить и сломать гнездо, что и было сделано, несмотря на мировой протест, который тут же вылился в бузу. В конце концов гнездо было восстановлено, ястребиная парочка соблаговолила вернуться, справедливость восторжествовала, вот-вот появятся птенцы.