строительства в России вне мирового революционного процесса. Таким образом, чисто научная дискуссия приобрела политический оттенок. Научные изыскания Н.Н. Ванага расценивались как подспорье тезиса о невозможности построения социализма в одной стране. В 1932 году он был вынужден признать свои ошибки, направив в редакцию журнала «Историк-марксист» покаянное письмо: «Я дал почву для протаскивания троцкистских идей о полуколониальном характере царской России, об отсталости вообще и примитивности экономического развития страны…»[1747] Но точка на этом поставлена не была. Всего через три года осуждённая теория Ванага оказалась востребованной на самом высоком уровне. Теперь тезис о неразвитости страны и подчинении её мировому капиталу обосновывал величие Октябрьской революции, освободившей полуколониальную Россию от гнёта международной буржуазии[1748]. Эта установка была включена в «Краткий курс истории ВКП(б)»[1749].

Эта дискуссия надолго запутала проблему, превратив её из предмета научного поиска в инструмент пропаганды. Ситуацию начали прояснять лишь следующие поколения историков. Они пришли к единому мнению, что зависимость экономики России от международного капитала нельзя назвать критичной, а о превращении страны в колонию не шло и речи. В начале XX века платежи по российским государственным займам составляли лишь 15 % расходной части бюджета, тогда как во Франции — у нашего основного кредитора — этот показатель достигал более 30 %, в Англии — около 20 %[1750]. Сумма внешнего долга Франции в расчёте на душу населения составляла 288 долларов, Испании —189, Англии —169, а у нас — лишь 58 долларов[1751]. О независимости русской экономики от зарубежных держав говорят и многочисленные свидетельства, остававшиеся ранее за рамками исследований. Показателен в этом отношении случай с Варшаво-Венской железной дорогой — весьма прибыльным активом, который принадлежал немецкому бизнесу. По этой ветке подвозили уголь в Варшавский район, но российские власти начали проводить там ещё одну линию. Чтобы воспрепятствовать этому, в Берлине был образован специальный комитет борьбы за права акционеров[1752]. Тогда в российском правительстве и было принято решение о выкупе Варшаво-Венской дороги государством: кроме того, этот шаг имел и важное военно-стратегическое значение, поскольку и сама Германия систематически переводила в собственность казны свои пограничные ветки[1753]. Комментируя ситуацию на заседании Государственного совета, премьер В.Н. Коковцов рассказал о шуме, поднятом за границей. Не обошлось и без прямых угроз с немецкой стороны: мол, если русскому государству понадобятся деньги, то с ним поступят так же, как поступает оно. Но Коковцов заявил: мы действуем в соответствии со своими планами и подобную позицию даже не рассматриваем[1754]. Едва ли зависимые колонии подобным образом разговаривают со своими метрополиями.

Такие же примеры даёт и материал русско-французских экономических связей. Характерен случай с обществом Армавиро-Туапсинской железной дороги, с которым тесно сотрудничал французский предприниматель Першо. Это был не только бизнесмен, но и видный политик, сенатор, близкий сподвижник премьера Раймонда Пуанкаре[1755]. Однако в 1912 году у Першо произошёл конфликт с российскими партнёрами из Русско-Азиатского, Русского торгово-промышленного и Петербургского частного банков, в результате чего француза «устранили» отдел. Разгневанный Першо предъявил иск на 6 млн рублей и обратился к своему правительству с просьбой повлиять на получение им указанной компенсации. Однако просьбы французских властей и лично Пуанкаре повлияли не на многое. В.Н. Коковцов, С.И.Тимашев, С.В. Рухлов реагировали на них вежливо, но вяло. Першо пришлось даже снизить сумму претензий до 2,2 млн рублей, однако и это не помогло. Дело разрешилось лишь в 1913 году накануне размещения очередного русского железнодорожного займа на Парижской бирже. Собственно расчёты с Першо и были приурочены к данному событию, а требования о незамедлительных выплатах просто-напросто игнорировались, т. е. российский Минфин руководствовался исключительно своими интересами[1756].

Приведённые примеры известны специалистам, а вот ситуация в южной горно-металлургической индустрии — франко-бельгийской вотчине — знакома гораздо меньше. Судя по выявленным источникам, царское правительство планировало постепенно сокращать иностранное присутствие в регионе. Начало этому процессу положила сенатская практика 1912–1913 годов, подтверждённая в 1915 году. Как постановил этот судебный орган, горный отвод не может быть предметом аренды или найма[1757]. Это означало, что право на разработку недр может быть установлено лишь при совершении крепостного акта и проведении договора по книгам правительственного горного управления. Судебные и административные органы стали отказывать в признании тем договорам, которые (как это практиковалось в течение долго времени) были облечены в форму не только обычных нотариальных, но даже домашних актов. Теперь они оказывались недействительными на том основании, что совершены ненадлежащим порядком[1758]. Южная горная индустрия развивалась главным образом за счёт частных арендованных площадей — на них приходилось около 2/3 годовой добычи региона[1759]. Но в ближайшие несколько лет истекали сроки контрактов на использование недр у двадцати двух крупных предприятий с общей ежегодной добычей 737 млн пудов угля, арендующих около 25 тысяч десятин земли[1760]. Собственниками участков в большинстве случаев были крестьянские общества, и как раз с ними переговоры шли наиболее тяжело. Узнав о введении новых правил при возобновлении договоров, владельцы земель не замедлили воспользоваться ситуацией. Кроме увеличения арендной платы вдвое (иногда за несколько лет вперёд), они выдвигали дополнительное требование: сделать крупный единовременный взнос. Положение осложнялось наплывом всевозможных спекулянтов, вносивших вою лепту в эту ситуацию[1761]. Встревоженные западноевропейские собственники заваливали правительство предостережениями о неминуемом разгроме отрасли, если многие компании приостановят свою деятельность в России[1762].

В то же время процессы, инициированные Сенатом, вызвали рост интереса к региону со стороны петербургских банков. Ранее в Петербурге биржевые торги велись с акциями лишь двух-трёх предприятий региона, тогда как в Париже и Брюсселе обращались бумаги порядка двадцати компаний[1763]. Но с началом Первой мировой войны ведущие столичные банки стали предоставлять ссуды горным предприятиям, оказавшимся в сложном положении из-за недостатка оборотных средств. Причём финансирование производилось путём выпуска новых акций, которые приобретались самими банками. Кроме того, они выкупали у российских собственников небольшие общества и начинали активно их финансировать[1764]. Началось планомерное сокращение долей иностранных акционеров, контролировавших здесь % активов, и в результате русское присутствие в регионе расширилось. Юридические новшества, введённые Сенатом, пришлись как нельзя кстати. Возникающие при пролонгации договоров сложности, а также военные условия, требующие бесперебойного снабжения углём и металлом, позволили правительству вмешиваться в ситуацию. Специальный законопроект «Об урегулировании договорных отношений между собственниками и горнопромышленниками»[1765] предполагал, что во всех трудных случаях правительство имеет решающее право выбрать арендатора по своему усмотрению, определить минимум добычи в соответствии с интересами государства или