длительный срок ранее принадлежавшие им заводы и фабрики — под обязательство запустить производство, привлечь финансирование и новые технологии. Вместе с тем о выдачи концессий на таких же условиях бывшим российским владельцам активов речи не шло. Как замечал Л.Д. Каменев, «русские капиталисты сейчас же будут добиваться власти; иностранные капиталисты безопаснее, они будут добиваться только дивиденда»[1803]. Такой экономической тактики и придерживалось советское государство — это подтверждают наставления, которые давал Ленин своим эмиссарам в Европу. Одним из таких посланцев стал известный профессор В.Н. Ипатьев, игравший заметную роль в госструктурах царской России во время Первой мировой войны. Он слыл убеждённым сторонником западного капитала в восстановлении экономики, активно использовал термин «реституция»[1804]. Ипатьев вспоминал, что Ленин ориентировал его на контакты именно с иностранными предпринимателями, которых предлагал заинтересовать прежде всего индустрией Донбасса, ранее находившейся в их руках[1805].

Привлечение западной буржуазии в страну Советов страстно пропагандировал Троцкий; предлагал он и теоретическое обоснование этой идеи. Русский капитализм не развился до серьёзного уровня: его характеризует как передовая индустрия, созданная преимущественно иностранцами, так и отсталое полупатри-архальное ремесло. Экономическая инфраструктура, доставшаяся в наследство от царизма, актуализирует взаимодействие прежде всего с иностранными предпринимательскими кругами[1806]. А вот русская буржуазия не в состоянии быть полноценным субъектом модернизации. В концессиях Троцкий видел несомненную экономическую выгоду. В апреле 1924 года выступая на Бакинском совете, Троцкий заявил, что техническо-экономический прыжок невозможно осуществить без помощи иностранного капитала; надо лишь сократить его присутствие по сравнению с довоенным уровнем[1807]. Будучи в оппозиции, Троцкий продолжал настаивать на расширении иностранных концессий, даже предлагал допустить для работы в СССР зарубежные банки[1808]. Тех же мыслей придерживался и Зиновьев: «Ошибается трижды тот… который думает, что мы от серьёзных сделок с иностранным капиталом отвернёмся только потому, что мы — коммунисты. Мы не отказываемся торговать, давать концессии, мы не отказываемся от известных обязательств. Но мы требуем, чтобы они с нами разговаривали не как с колонией или полуколонией»[1809]. На XIII съезде РКП(б) Зиновьев сказал: концессионные договоры подтягивают работу наших хозяйственных органов. Он призвал работать лучше и привёл в пример успешные концессии, выданные зарубежным фирмам[1810]. К.Б. Радек тоже излучал энтузиазм по поводу иностранного капитала. Находясь в Берлине, он назвал курс советского руководства логичным продолжением политики царских министров финансов И.А. Вышнеградского и С.Ю. Витте[1811]. Русские промышленники тоже пытались принять участие в восстановлении промышленности страны. Например, бывший министр Временного правительства М.И. Терещенко сделал предложение по сахарным заводам, ранее принадлежавшим его семье[1812]. Подобные инициативы неизменно встречали категорический отказ, хотя тут же раздавались призывы к французским рантье вкладывать в Россию: мол, её обширные ресурсы послужат гарантией инвестиций. При этом добавлялось, что если бы Колчак или Врангель оказались победителями, то они также были бы вынуждены просить о помощи[1813].

Глава девятая

«Банковская революция»

Со второй половины XIX века Российская империя встала на буржуазные рельсы, ориентируясь на опыт развитых держав. Однако западная буржуазная модель никогда не была однородной, и отличия англосаксонского капитализма от континентального чётко зафиксированы в литературе. Правда, это обстоятельство никоим образом не затрагивало общего рыночного вектора; дело было лишь в нюансах, связанных с особенностями того или иного субъекта экономики: где-то более серьёзную роль играли банки, где-то — промышленность. О наличии мощного банковского сектора как свидетельства капиталистической зрелости писал немец Р. Гильфердинг, издавший в начале XX столетия известный труд под названием «Финансовый капитал»[1814], а также американский историк А. Гершенкрон, в 1960-х годах ожививший эту идею. Их оппоненты, напротив, делали акцент на промышленность. Например, в Англии, переживавшей индустриальный подъём, разнообразные компании опирались на рыночную среду, а банки их обслуживали.

Пожалуй, наиболее системно эти отличия описал Гершенкрон. Он рассматривал континентальный способ финансирования промышленности как особый механизм индустриализации экономически более отсталых стран. Ключевая роль отводилось здесь своего рода «насильственному» накоплению, которое стало возможным за счёт создания денежной массы посредством банковских структур[1815]. Но эта особенность, по убеждению учёного, имела не принципиальный, а чисто технический характер. И с начала XX века ситуация меняется: по мере укрепления промышленных предприятий банки теряют своё доминирующее положение. Взаимоотношения по схеме «господин — слуга» уступают место равноправному союзу, а в некоторых случаях преобладающее влияние получают промышленные предприятия. Процесс освобождения индустрии от опеки банков протекал очень по-разному[1816].

Все эти наблюдения Гершенкрона следует признать абсолютно справедливыми относительно Европы. Однако когда учёный пытается подогнать под свою схему российский капитализм, его выводы не кажутся столь же убедительными. Рассуждение начинается с верного замечания: индустриализация в России имела «совершенно иной характер, чем, скажем, индустриализация в Германии или Австрии благодаря участию в этом процессе государства»[1817]. Подобное наблюдалось в развитых странах лишь на начальных этапах буржуазного строительства. Но в России предпринимательские импульсы были гораздо слабее, чем в Европе, а это вело к хроническому недостатку капиталов. Их дефицит достигал такой степени, что никакая банковская система не смогла бы обеспечить финансами широкую индустриализацию. Поэтому то, что в других странах осуществлялось посредством рычагов свободного рынка (в промышленной ли, банковской ли форме), в российских условиях делало правительство[1818].

И в этих условиях востребованными оказались такие механизмы, которые присущи глубоко отсталым странам, каковой считалась Россия. Это обстоятельство Гершенкрон оценивал как объективное, но с подчёркнуто негативным оттенком. Он утверждал: «Государство в качестве движущей силы индустриализации не смогло хоть сколько-нибудь эффективно выполнить свою миссию»[1819]. Вот если эту функцию реализуют частные финансовые структуры — тогда совсем другое дело. Например, экономическую активность германских банков, которые смогли восполнить недостаточный объём накопленного ранее капитала, он приравнивал к эффекту от создания парового двигателя[1820]. Когда же «на сцену выходит» имперская бюрократия в лице Министерства финансов, то преобразования «вязнут» из-за её вопиющей некомпетентности и, естественно, реакционности. Такая особенность нашего экономического развития, по Гершенкрону, отразилась на формировании банков: по существу, это были депозитные структуры (здесь он проводил прямую параллель с английской банковской системой). Но быстрый рост промышленности и накопления капиталов трансформировал бизнес. Петербургские банки (которые начинали походить на германские) приобретали более весомое инвестиционное значение, чем московские с их депозитной природой. Это в свою очередь вело к тому, что государство гораздо меньше вмешивалось в развитие экономики, а место чиновников