Картинка «офицеришки» под окном воспроизведена в «Пиковой даме», где Германн неделю гулял возле дома старой графини, прежде чем Лизавета Ивановна «ему улыбнулась».

Оставленная супруга Анджело молит Изабелу просить Дука за жизнь обманувшего ее вельможи. Так девушка два раза призывает к милосердию. Сначала неумолимого вельможу, потом истинного государя. Первый пытается ее обольстить и обмануть, не даровав жизнь брата. Второй — как и положено настоящему монарху — прощает. Тот факт, что Изабела — монахиня, усиливает христианскую направленность ее просьб и отягчает преступление Анджело. Интересно описание милости, вложенное в уста девушки:

«Поверь мне, — говорит, — ни царская корона,

Ни меч наместника, ни бархат судии,

Ни полководца жезл — все почести сии —

Земных властителей ничто не украшает,

Как милосердие…»

Дальше Изабела допускает предположение:

«…Когда б во власть твою мой брат был облечен,

А ты был Клавдио, ты мог бы пасть, как он,

Но брат бы не был строг, как ты».

Снова многозначная игра со словом «брат». Если бы восставшие победили, судьба императора была бы ужасна: «ты мог бы пасть, как он». В ночь на 14 декабря молодой царь сказал жене: «Обещай, если завтра придется умереть, то умереть с честью». «Братья» бы не были строги к проигравшим? Следствие показало обратную картину. Когда вдовствующая императрица Мария Федоровна узнала о замыслах против августейшей семьи, она писала в дневнике: «Великий Боже, какие люди! <…> Кровь полилась бы ручьями!»[511]

Через сто лет реки выйдут из берегов. Еще в 1802 году шестилетний великий князь Николай сказал своему преподавателю французского: «Король Людовик XVI не выполнил своего долга и был наказан за это. Быть слабым не значит быть милостивым. Государь не имеет права прощать врагам государства. Людовик XVI имел дело с настоящим заговором, прикрывшимся ложным именем свободы; не щадя заговорщиков, он пощадил бы свой народ, предохранив его от многих несчастий»[512]. Конечно, ребенок не мог так правильно и гладко выразить своих убеждений. Но мысль ясна: не исполнил долга, не пощадил народ…

Но, по Пушкину, прощение превыше несчастий, которые могут обрушиться на целый народ. Если им попущено быть, их не миновать. А душе прощающего легче спастись — она будет прощена на суде. «Какой мерой мерите, такой и вам отмерено будет» (Мф. 7:2).

Важна оговорка — Анджело занял место Дука только на время. Чтобы подтянуть заржавевшие пружины государства. Мысль о том, что Дук, а с ним и старые, более гуманные порядки должны вернуться, стала укореняться в образованной среде после подавления Польского восстания, доказательством чего и стала поэма «Анджело». А в 1836 году послужит гоголевский «Ревизор» с симптоматичным рассуждением Хлестакова: «…директор уехал, куды уехал, неизвестно»{25}. Все это неявно свидетельствовало о провоцировании общественного мнения внутри России.

При этом использовалась хорошо известная в Европе мифологема о царе-страннике, скрытом государе, которая, будучи сама по себе очень старой, применялась в Новое время к образу Петра I. Карамзин в 1790 году в революционном Париже видел оперу Андре Гретри «Петр Великий» и сам перевел куплеты из нее:

Жил на свете добрый Царь,

Православный государь.

Все сердца его любили,

Все отцом и другом чтили.

Любит царь детей своих;

Хочет он блаженства их:

Сан и пышность забывает —

Трон, порфиру оставляет. —

Царь как путник в путь идет

И обходит целый свет.

Посох есть ему держава,

Все опасности забава…[513]

Текст Карамзина заметно отличается от французского оригинала: «Некогда некий славный император доверил заботы о своей империи мудрому наместнику, чтобы объехать весь мир с целью образования»[514]. Следует согласиться, что влияние «Писем русского путешественника» на разные произведения Пушкина куда больше, чем ранее представлялось[515]. Поэт знал и карамзинский перевод, и оригинальный вариант песни. А в «Анджело» приписал Дуку иную цель — не образование, не наделение подданных знаниями, как у Карамзина, а желание подтянуть пружины власти, но не своими руками.

«За учителей своих»

Для Пушкина способность прощать — свидетельство истинности государя. По сравнению с Шекспиром он еще усилил данный мотив бескорыстной просьбой предполагаемой жертвы Изабелы в конце текста[516]. Но и сам «грешник» казался ему характером сложным и многогранным. До последних дней Пушкин останется верен этим идеалам. В 1835 году, на пороге «каменноостровского цикла» — глубокого и полного раскаяния, — написан «Пир Петра Великого», где снова возникла мысль о прощении. Этим стихотворением Пушкин открыл первую книгу журнала «Современник», то есть оно еще и общественное заявление. «Что пирует царь великий / В Петербурге-городке?» Рождение нового отпрыска? Годовщину Полтавы? Очередную викторию?

Нет! Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Если слово «врагом» написать с прописной буквы, то значение изменится. Прощение виноватых — победа над Врагом рода людского. Именно ее поэт ждал от царя. Причем отлично понимая, кто такие эти виновные. Вспомним разбор слова «виться». «Над Невою резво вьются / Флаги пестрые судов» — «Вьются бесы…» Далее речь о гостях: «В царском доме пир веселый, / Речь гостей хмельна, шумна». Гостей же в их истинном обличье читатель встречает в «Евгении Онегине» на именинах Татьяны и в ее сне. Это «шайка домовых».

То есть Петр сам пригласил в свой дом бесов, чтобы простить их и с ними примириться — открывается законный для Пушкина, автора «Медного всадника», слой понимания личности Петра. «Кружку пенит с ним одну» — «Пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов!» Ведь результатом приглашения бесов станут горы трупов — «Есть место им в полях России…»

Тем не менее надо простить. Осмелимся предположить крамольную мысль: восстановление памяти пятерых казненных и дальнейшая судьба сосланных играли для поэта меньшую роль, чем спасение души царя. В 1836 году появится неоконченное стихотворение «Мирская власть», где позиция Пушкина будет пояснена. На Страстную пятницу в Казанском соборе он увидит у плащаницы двух часовых. Образ ужаснет его — веру хранит не теплое предание в душе народа, а вооруженные люди. Он напишет, что после распятия Христа по сторонам от «животворяща древа» плакали Дева Мария и Мария Магдалина — «Стояли две жены».

Но у подножия теперь Креста Честного,

Как будто у крыльца правительства градского,

Мы зрим поставленных