покажет, что Пушкин видел «за фасадом масонского храма» зло и пустоту. С другой — император, призывая «к порядку», кипит в «действии пустом». Николай I работал очень много, но конец царствования — Крымская война — перечеркнул в глазах современников все им сделанное. Даже дочь, великая княжна Ольга, писала, что «результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды»[490].

«Озлобленный ум», «безнравственная душа», себялюбие, сухость и безмерная преданность «мечтаньям» — черты Германна. Читая книги Онегина, Татьяна задается страшным для героя вопросом:

Что ж он? Ужели подражанье…

………………………………………………………

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

………………………………………………………

Ужель загадку разрешила?

Ужели слово найдено?

Вместе с героиней, задумавшейся о любимом, Пушкин задумался о «друзьях, товарищах, братьях». «Ужели слово найдено?» Пародия на европейские тайные общества. На итальянских карбонариев, на восстание Астурийского полка Риего в Испании, на французских якобинцев… У всех сразу позаимствован «слов модных полный лексикон». Жестоко. И непривычно для исследователей декабризма, даже после того, как догадка о горьком издевательстве поэта над тайными обществами, как «забавой взрослыми шалунами», уже утвердилась в сознании.

В таком контексте «мечтанье», которому «безмерно» предана черствая душа, обретает не романтический, а политический характер. Политическими мечтателями можно было бы назвать и декабристов. И императора, именно это свойство подчеркнул когда-то Отто фон Бисмарк: «Едва ли известен другой пример, когда неограниченный монарх одной державы оказал своему союзнику такую услугу (помощь Австрии в 1848 году. — О. Е.)… Лишь такой самовластный, преувеличенно рыцарственный самодержец был способен на это. По природе император Николай был идеалистом, и надо удивляться, как при всех испытаниях, начиная с декабристов, он сумел пронести через всю жизнь идеалистический порыв»[491].

Сам факт придания Германну черт Пестеля не говорит о солидарности поэта и заговорщика. Аморальность, сбитые нравственные ориентиры — так называемый релятивизм[492] — Павла Ивановича в сочетании с математическим складом ума и мечтой о перевороте породили характер, для которого цель оправдывала средства. Тип, к несчастью, частый среди позднейших отечественных революционеров. Мог ли противостоять им идеализм? Преувеличенная рыцарственность? Время показало, что нет. Но душа дороже.

Концепция порой сужает горизонт. Верх дерзости для российского исследователя гласно признать, что непоколебимостью убеждений, последовательностью в достижении поставленной цели Пестель был близок по психологическому типу к своему победителю Николаю I[493]. Правда, цель оставалась разной — разрушить страну, сохранить ее. Но разве не это единство показано в Германне?

Если от послания «К вельможе» идут нити к «Пиковой даме» через противопоставление поколений внуков и дедов[494] — «Как посмотреть да посравнить / Век нынешний и век минувший», говоря словами Александра Грибоедова, — то окажется, что образ Германна как реалиста новой формации еще плотнее связан с оппозиционными к «старому режиму» кругами. Эти люди «едва опомнились» от «вчерашнего паденья» — французской революции — засохли душой, «жестоких опытов сбирая поздний плод».

Они торопятся с приходом свесть расход.

Им некогда шутить, обедать у Темиры

Иль спорить о стихах…

Даже лира Байрона не смогла их развлечь. Им скучно всё, кроме денег. «Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги — вот чего алкала его душа!» — рассуждала Лизавета Ивановна. «Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения». Вывод бедной воспитанницы: «Вы чудовище!» — закономерен.

Этими словами Пушкин как бы подвел итог негласных споров с друзьями, упрекавшими его за то, что в послании «К вельможе» он слишком очарован прошлым и осудил прозаическое настоящее, деловых, а вернее «дельных» (в терминологии братьев Николая и Александра Тургеневых) людей. В истории русской литературы общественная мысль часто позволяла себе давить на писателей, призывая их работать в реалистическом ключе, бичевать социальное зло, занимать прогрессивную позицию. Такое давление испытали на себе и Гоголь, и Иван Сергеевич Тургенев, и Достоевский, и Чехов. Все реагировали по-разному. На Пушкина давить не следовало, он знал себе цену. Как писал в 1828 году Жуковскому Вяземский: «Пушкин такой ли человек, чтобы признаться, что есть в людях ключ, способный его заводить?»[495]

Если высказанная поэтом мысль не понравилась, он готов был лучше несколько раз повторить ее в разных произведениях, чем отказаться. О «дельных людях» Пушкин не без усмешки говорил еще осенью 1829 года в «Романе в письмах»: «Не я, но ты отстал от своего века — и целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, — нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами… теперь все переменилось. Французский кадриль заменил Адама Смита, всякий волочится и веселится как умеет. Я следую духу времени. Но ты… стереотип». Почти то же слово, что у Татьяны: «Уж не пародия ли он?» Пародия — стереотип — дельный человек — политический заговорщик — чудовище.

«Ты будь мне верный брат»

Был еще один казненный, так или иначе связанный с образом Германна. Сошедший с ума инженер «сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере». Камеру с этим номером занимал в Алексеевском равилине Петропавловской крепости Кондратий Рылеев[496]. Кстати, стены крепости выкрашены в желтый цвет, так что она, как и дворец, могла быть названа «желтым домом».

Существует мнение, что весь текст «Пиковой дамы», основанный на ритме: тройка, семерка, единица, — способ увековечить память погибшего масонского брата, что действительно вменялось адептам в обязанность. Рылеев по градусам мог соперничать с Пестелем, что, помимо тактических разногласий, и породило внутренний раскол в стане заговорщиков. Впрочем, в признательных показаниях Рылеева имелись и обвинения Трубецкого в отдельной, неведомой игре, которую тот действительно вел[497].

Со своей стороны вождь «южан» Пестель находился на грани признания, он хотел сообщить правительству подробности заговора. Возможно, устраняя соперников, он повел бы себя с «северянами» как в истории с Орловым и Этерией. Недаром те, кто подчинялся непосредственно ему в Кавалергардском полку, 14 декабря действовали против восставших. На приеме дипломатического корпуса 20 декабря 1825 года Николай I сказал о недавних событиях: «В прошлый понедельник вокруг меня было несколько молодых офицеров, прекрасно исполнявших свой долг и без колебаний атаковавших ряды мятежников; между тем многие из них участвовали в заговоре… но, будучи связаны страшными клятвами, исторгнутыми у их молодости и неопытности, они полагали, что честь воспрещает им разоблачить его»[498].

Все это говорит лишь о несогласованности действий и о недоверии в кругу руководителей. Однако у друзей-поэтов