Ставинский видел, как одна за другой исчезают в штольне эти смертоносные секции. Больше того: он сам вмеcте с водолазами-монтажниками подтаскивал эти секции от подводной лодки к рабочей площадке. Четвертая секция… Пятая… Шестая…

В паузах между работой Ставинский поднимал голову вверх, даже чуть всплывал, оттолкнувшись ногами от дна, и некоторое время, как в невесомости, всматривался в толщу воды над головой. Но густая свинцовая вода была непрозрачной. Над ним было почти 100 метров этой воды, и бежать с такой глубины было нелепо. Даже если он станет подниматься не сразу, а «ступеньками», постепенно освобождая себя от сумки с инструментами, свинцовых подошв, аккумулятора прожектора и прочих тяжелых вещей, и даже если увлеченные работой монтажники не сразу заметят его исчезновение – все равно в такой холодной воде да еще в скафандре ему не доплыть до берега. Нечего и думать!

Могильный холод проникал к телу даже сквозь скафандр со специальным подогревом от аккумулятора. Морское дно было мертво – ни водорослей, ни рыб. А число секций энергетической колонны Бенжера все уменьшалось – их осталось три, потом две… Вскоре монтажники установят последнюю, затем загерметизируют штольню особым, впитывающим радиоволны раствором, чтобы сейсморазведка не обнаружила энергетическую матрицу. А загерметизировав штольню, водолазы оттащат бурильный станок обратно в левый ракетный отсек лодки и…

И вдруг мгновенно погас свет на бурильной установке – все четыре прожектора. И тут же выключились двигатели установки. В шлемофонах монтажников и Ставинского прозвучал властный, но явно встревоженный голос командира Гущина:

– Прекратить все работы! Отключить нагрудные прожектора! Отключить переговорные устройства и замереть на месте! Над нами проходит какое-то судно!

Тут же погасли нагрудные фонари монтажников. В полной тишине и непроглядной тьме лодка лежала на дне, выключив все моторы, чтобы никаким металлическим или механическим звуком не выдавать своего присутствия. В эту минуту она была похожа на затаившуюся гигантскую рыбину.

И Ставинский понял – это его шанс! Над ними движется какое-то судно! Не яхта, не рыбацкая лодка – из-за этой мелюзги Гущин не стал бы останавливать работу, – а большое судно. «Неважно какое, – подумал Ставинский. – Шведское, японское, канадское! Судно – это спасение! Во всяком случае – это последний шанс, решающий! Не надо плыть к острову, не надо самоубийственно пробкой выскакивать с такой глубины – в полной кромешной темноте, при выключенном переговорном устройстве никто не заметит его исчезновения, и пройдет минут двадцать, если не все полчаса, пока Гущин убедится, что это судно отошло достаточно далеко от точки и что за ним в фарватере не идет другое. А может быть, идет?! Может быть, это какой-нибудь торговый караван?! Спасение! Спасение! Они подберут его, когда он всплывет, и Гущин не рискнет послать за ним погоню, не рискнет обнаружить себя!…

Все эти мысли вихрем пронеслись в его голове, и в следующее мгновение Ставинский уже медленно отступал от рабочей площадки подальше от монтажников. Еще шаг… еще… Плотный непроглядный слой воды уже отделял его от них, но он не спешил со всплытием. Спокойно! Дважды похороненный – на кладбище в Нью-Джерси под своим именем и где-то в Москве под именем Роберта Вильямса, – он уйдет, он уйдет и от третьей своей могилы! Порядок! Он уже отошел метров на десять. Теперь долой металлические защелки – держатели свинцовых подошв!

Едва он отстегнул их, как давление воды стало выталкивать его из своей толщи – он будто воспарил в невесомости метров на десять вверх. И – остановился: тяжелая сумка с инструментом, заплечный ранец с аккумулятором и пояс со свинцовым грузом остановили всплытие и нелепо развернули тело Ставинского ногами выше головы. Срочно, срочно долой пояс с инструментной сумкой!

Но замок пояса не поддавался рукам Ставинского. Тогда он стал выбрасывать из сумки инструменты – гаечные ключи, разводные ключи. Он чувствовал, что всплывает, но главное было впереди – жесткие замки пояса аккумулятора и пояса со свинцовыми грузами. Эти замки ни один водолаз не может раскрыть самостоятельно, без помощи со стороны. Между тем голова налилась кровью, дышать становилось все трудней. Нож! Ставинский вытащил из чехла финский нож и стал ковырять на себе кожаный пояс со вставками из свинцовых грузов. Только не спешить, только аккуратней! Стоит неосторожно проткнуть этим ножом скафандр, и – смерть, вода хлынет в скафандр.

Едва он перерезал ремень, как давление воды взметнуло его вверх. Он даже не успел растопырить руки, изменить положение тела – его вознесло, как в скоростном лифте. Перехватило дыхание, дрогнуло сердце – Господи, останови всплытие, иначе сейчас начнется воздушная эмболия, закипание крови, закупорка сосудов! Останови, Господи!

Остановилось. Всплытие затормозилось само собой, он повис в воде, удерживаемый на глубине ранцем с баллонами сжатой кислородной смеси и аккумулятором нагрудного фонаря. Коротко сглатывая воздух, Ставинский отдыхал. Медленно успокаивалось сердце. Интересно, на сколько его подняло? Вода посветлела вокруг него, и стая мелких рыбешек прыснула от Ставинского в разные стороны. Ого! Значит, он поднялся довольно высоко, если есть уже рыбы в этом слое. Передохнуть, адаптироваться на этой глубине или сразу рискнуть на еще один скачок? Конечно, нужно бы адаптироваться, пробыть на этой глубине хоть десять – двадцать минут, но ведь судно может уйти! Акустики «У-300» наверняка засекли это судно на подходе к лодке, рассчитали курс судна и увидели, что оно пройдет над ними или очень близко от них. Но он-то, Ставинский, не знает, с какой скоростью идет это судно и когда оно будет над ним.

И вдруг – Боже, что это за громадина темным пятном движется над ним слева? Это судно! Судно! Он может не успеть!

И, уже забыв о кессонной болезни, о воздушной эмболии и закипании крови, Ставинский стал вспарывать ножом ремень аккумулятора. И вдруг почувствовал то, от чего дурным предчувствием замерло сердце, – легкий укол своего собственного ножа под ребром. Тут же кипение пузырьков воздуха промелькнуло мимо стеклянной маски его гермошлема – это из грудной секции скафандра вырвался воздух. А в следующее мгновение железный обруч давления воды обхватил его грудь, остановил дыхание. Часть скафандра потеряла плавучесть, и теперь Ставинского потащило вниз, и при этом все сильней и жестче сдавливало грудную клетку ледяным, замораживающим обхватом. И, уже дыша и не сопротивляясь неминуемой глупой смерти, он, теряя сознание, отчетливо понял, что наступает конец…

Это глупости и вранье, это выдумки досужих писателей, никогда не бывших на грани жизни и смерти, будто перед смертью в мозгу человека проносится вся его жизнь. Ни за секунду, ни за долю секунды до смерти в мозгу погибающего нет ничего, кроме желания выжить. И даже когда он отчетливо понимает, что – все, конец, и даже когда его сломленная воля и гаснущее сознание приказывают организму сдаться – биологическое, самим Господом Богом запрограммированное на жизнь сознание каждого его члена, помимо его мозга и воли, борется за жизнь. И простит меня читатель за сравнение, неуместное, возможно, в такой напряженный момент, но даже курица через секунду после того, как неумелая хозяйка отрубила ей голову, даже курица еще трепещет крыльями, а порой и вырывается из рук убийцы и бежит, бежит без головы – бежит последние метры в своей жизни.