Дежурный Михайловский и Ильин были приказом «исключены» из полка и уволены в запас. Михайловский через четыре месяца был принят обратно. Ильин был уволен насовсем.

В этом году, как и в прошлые, мы жили с Ильиным вместе, но уже не на Рузовской, а на казенной квартире, в офицерском флигеле.

В первые дни после происшествия я, признаться, за него побаивался, как бы он чего-нибудь сумасшедшего не натворил. Уж очень жестоко по нему ударила судьба. Жестоко и, главное, неожиданно. Все эти дни он где-то пропадал и явно от меня бегал. Когда я утром уходил, он еще спал, а возвращался всегда поздно и на цыпочках пробирался в свою комнату.

Я начал не на шутку беспокоиться. Форму он снял сразу же после приказа. Бог его знает, думаю, может быть, пьянствует теперь целыми днями по каким-нибудь низким кабакам; на это денег много не нужно…

На пятый день зову моего денщика и спрашиваю:

– Ты знаешь, что случилось с поручиком Ильиным?

– Так точно, знаю. Солдаты очень их жалеют.

– Ну, а что он, заметно грустный, печальный? Я его совсем не вижу, а ты с ним разговариваешь…

– Какое, вашродие, печальный… Утром встанут, все хохочут, свищут и песни поют… А вчера меня вальс учили танцевать… Только еще плохо выходит. Как с ним, так ничего, а один пойду, нога за ногу заплетется, и шабаш!

Час от часу не легче! С ума он сошел, что ли? Молниеносное помешательство? Тоже бывает от сильных потрясений.

Наконец на седьмой день все объяснилось.

Вечером сижу у себя и занимаюсь. Слышу, открыли ключом парадную дверь, потом стук ко мне.

– Можно, я тебе не помешаю?

– Прошу покорно… давно вас поджидаем!

Вошел Ильин. И на лице, как и весь этот месяц, блаженство, восторг и упоение. Как будто бы его не выгнали, а в чин произвели.

Он сел и стал рассказывать. Рассказывал сбивчиво и сумбурно, то со смехом, то чуть что не со слезами. А во время пауз вскакивал и пытался душить меня в своих могучих объятиях.

В середине рассказа я послал Алексеева в собрание за вином.

Выраженный обыкновенными словами нормального человека, рассказ Ильина сводился вот к чему.

На одном из первых балов, на который кто-то из наших умудрился его чуть не насильно вытащить, как раз в начале ноября, он встретил 20-летнюю девицу Наташу Бр-ль, младшую сестру одного молодого офицера. Офицера этого я хорошо знал. Они познакомились, да так и просидели вместе рядом целый вечер. Оба были неразговорчивы. Больше смотрели друг на друга. На прощанье было решено, что им совершенно необходимо увидеться еще раз, и никак не позже следующего дня. Во время третьего свидания, состоявшегося в Летнем саду, на третий день знакомства, им стало ясно, что единственный выход из положения – это немедленно же пожениться. Это важное решение, не обращая никакого внимания на гулявших кругом нянек с детьми, они тут же закрепили долгим поцелуем.

Вот с этого поцелуя и началось ильинское помешательство. Он был очень чистый и скромный мальчик. От полусветских дам он бегал, как от чумы, а к светским относился с большой опаской. Влюблен он был в первый раз в жизни.

Разговор с матерью Наташи – отец несколько лет назад умер – имел место как раз накануне полкового праздника. Мать сказала, что сама была молода и отлично их понимает… Но как насчет жизненной прозы? Жить-то на что? У Наташи средства крошечные, а претендент получает или, вернее, не получает 86 рублей в месяц жалованья… Пускай поступает в академию или ищет другую службу. Вообще пусть устраивает свою жизнь на более солидных и прочных основаниях. Принимая же в соображение, что им обоим вместе 41 год, то подождать со свадьбой 2–3 года будет только полезно. А пока что пусть видятся хоть каждый день, выходят вместе, гуляют и считаются женихом и невестой.

Ильин был на седьмом небе.

Вот в этом-то звании жениха самой лучшей и самой прекрасной на всем белом свете девушки он и проснулся утром 21 ноября 1908 года и заступил на столь памятное для него дежурство.

После казуса ход событий сильно ускорился. Мать сдалась на мольбы и дала себя убедить, что ждать дольше, в сущности, не имеет смысла.

Через десять дней состоялась свадьба, в воскресенье после обедни, в приходской церкви на Васильевском острове. Свадьба самая скромная и без всякого «тарарама». Со стороны невесты в церкви будут мать и брат, а со стороны жениха только два шафера. Митя Коновалов и я.

К этому времени стали вырисовываться и материальные дела. В полку и у офицеров, и у «старых семеновцев», что в этом отношении было одно и то же, имелись большие связи, и в военном, и в гражданском мире. Если хотели кого-нибудь «устроить», то устраивали моментально. Ильина любили и жалели и предложили ему на выбор несколько возможностей. Он выбрал Крестьянский банк.

Крестьянский Земельный банк с обыкновенными банками, которые торговали деньгами и занимались спекуляциями, имел общего только название. Это было крупное государственное учреждение. Занимался банк тем, что скупал за наличные у крупных владельцев земельные площади, большей частью лежавшие втуне, иногда по несколько десятков тысяч десятин, и продавал их крестьянам по себестоимости и с баснословными рассрочками на 20, 30 и более лет. При помощи этого банка, с каждым годом все шире и шире развивавшего свои операции, лет через 30–40 вся необрабатываемая помещичья земля тихо, скромно и незаметно должна была перейти в крестьянские руки. Дело было огромное, живое и интересное.

Кто-то из наших приходился двоюродным братом управляющему банком. Поехал к нему и попросил за Ильина. Управляющий сказал, что люди им всегда нужны, но что на первых порах больше 120–130 рублей в месяц он дать не может. Пусть едет в провинцию и учится, благо молод, а там видно будет. Будет хорошо работать – пойдет вперед, и пойдет быстро.

Назначение Ильину было обещано в Ярославль.

Дело начинало складываться совсем хорошо. Управляющим отделением Крестьянского банка в Ярославле был муж моей старшей сестры, прекрасный человек и, между прочим, self made man[33], сам сын крестьянина и в своем деле большой дока.

Я написал ему об Ильине письмо и через пять дней получил ответ. Сделает, конечно, что может, но главное, мол, зависит от самого действующего лица.

В назначенное воскресенье, не в парадных мундирах, как полагалось, а в сюртуках, Коновалов и я явились в церковь. Ильин был в единственном своем пиджачке, в синем. Наташа