– А какие же еще?!

Наталья примолкла, потом проговорила с упрямым подъемом:

– Хочу кекс.

– А писать? Писать не хочешь? – сдерживал себя Евсей Наумович.

– Хочу.

– Это другое дело. – Евсей Наумович принялся поднимать Наталью из постели.

– Трусы подтяни, – посоветовала Наталья.

В ночных хлопотах трусы Евсея Наумовича сползли и держались из последних сил на самой границе приличия.

– Черт с ними, – проворчал он, – не видела ты меня без трусов. Лучше подумай о своих памперсах.

– Ну, с ними ты ловко управляешься, молодец, – хихикнула Наталья, прижимая к нему свое тощее тельце.

По опыту Евсей Наумович знал, что медлить нельзя, памперсы тоже имеют предел возможного накопления. Ему не раз приходилось замывать следы. Хорошо еще, если жидкие. Поначалу Наталью это страшно смущало. Но постепенно она привыкла и относилась к заботам бывшего мужа с некоторым юмором и злорадством.

– Гляди, Сейка, у плинтуса еще кусочек какашки, – говорила она.

– И откуда столько дерьма? – страдая от запаха и брезгливости, как-то буркнул Евсей Наумович, – И ешь, как птичка.

– Это из прошлой жизни, Сейка, – быстро ответила Наталья.

Та фраза запала в память и, бывало, вытирая пол, он говорил: опять следы прошлой жизни. Но однажды Наталья осадила бывшего мужа. Она сказала, что в ее жизни были страницы, о которых она старается забыть, а Евсей Наумович своим брюзжанием ей этого не дает. С тех пор он вытирал пол молча, без комментариев.

Толкнув ногой дверь, Евсей Наумович внес Наталью в туалетную комнату. Сейчас все решали секунды. И он справился со своей задачей, доказал, что секунда не такая уж короткая часть времени, если распоряжаться умело.

Проделав все, Евсей Наумович присел на свое место с краю ванны и, в ожидании, сомкнул тяжелые веки.

И Наталья сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку инвалидного стульчака над унитазом.

Так они просидели довольно долго в согласии и полной тишине.

С верхнего этажа послышался шум падающей воды. Евсей Наумович знал – это Борька, эмигрант из Москвы, бывший официант ресторана «Прага», принимает душ перед уходом на работу. Борька продавал с лотка хот доги – горячие сосиски с булочкой, жареные каштаны, засахаренные орехи и прочую чепуху. Он стоял со своим латаным грузовичком на Манхеттене, у Си-Порта. К шести утра, когда в Си-Порте заканчиваются рыбные торги и, накричавшись, маклеры станут развозить свой живой товар по магазинам, Борьке выпадал шанс распродаться, заработать копейку.

Наталья приподняла голову.

– Борька уже на ногах, – проговорила она.

– И нам пора, – встрепенулся Евсей Наумович, сгоняя дрему. – Ты готова?

– Нет. Посижу еще, – ответила Наталья.

– Мне хочется спать, – Евсей Наумович не скрывал раздражения.

– Еще немного, – упрямо повторила Наталья. – Сейка, скажи Борьке, пусть купит мне свежую рыбу в своем Си-Порте.

– Тебе только рыбы не хватает с ее костями, – сварливо произнес Евсей Наумович. – Вставай, пошли в постель. Мне надо еще тебя подмыть.

– Не надо подмывать, – запротестовала Наталья. – Я ничего не сделала.

– Как? Ты же сидела чуть ли не час, – плаксиво вопросил Евсей Наумович.

– Откуда час, Сейка. Ну ты даешь, врун.

– Какая ты жестокая. Я с ног валюсь за день. Могу я хотя бы немного поспать?

– Извини, Сейка, – помолчав, проговорила Наталья. – Так ничего и не получается с хоматейками?

– Никто не хочет.

– Да. Со мной не просто, – согласилась Наталья и вновь закрыла глаза.

Это окончательно вывело Евсея Наумовича из себя. Он решительно поднялся на ноги и принялся вызволять Наталью со стульчака. Наталья не сопротивлялась. Кажется, и вправду ее не надо подмывать.

Хотя бы в этом сейчас повезло, с каким-то сожалением подумал Евсей Наумович. С каждым разом он все больше и больше ощущал желание проявить нежность и заботу, несмотря на тяжесть общения. И он точно знал, что когда Наталья спрячется под просторное, как поле, одеяло, а он уйдет к себе, он долго будет лежать в безмолвии комнаты, испытывая изнуряющую, сбивающую дыхание любовь к несчастной бывшей жене. Не физическое влечение – смешно об этом даже подумать – это нечто иное, выворачивающее душу чувство вины за какие-то свои прошлые проступки перед ней. Нежность и любовь с роковой силой разрывали сердце Евсея Наумовича впервые за долгие годы.

Вообще-то не так просто было правильно и надежно уложить Наталью в постель. Ее одеревеневшие конечности, как и само туловище, подчинялись только определенной и немалой силе. Хорошо еще не проявлялся тремор, эта тяжкая стадия болезни Паркинсона, когда все конечности подвергались сильному дрожанию.

Уложив, наконец, Наталью в постель, Евсей Наумович вернулся в гостиную, сбросил тапки и лег на тахту.

Не спалось и не думалось – он лежал, подобно большой грелке, из которой выпустили воду. Это были те минуты, когда безысходность положения оборачивалась тупым и безмерным равнодушием. Когда даже жалость и любовь растворялись в бездонной прострации, выход из которой только во сне. А сна все не было.

Из-за стены донесся стук.

Евсей Наумович поднял голову. Он знал – это упал колокольчик. Евсей Наумович специально держал колокольчик на тумбе, но Наталья редко им пользовалась, ей трудно было дотянуть непослушную руку.

Евсей Наумович вернулся в спальню. Колокольчик валялся в проходе между кроватью и стеной. Он поднял его и положил на тумбу.

– Тебе что-нибудь нужно? – Евсей Наумович видел распахнутые немигающие глаза Натальи.

– Сейка, – губы Натальи слипались и голос шелестел, точно папиросная бумага. – Я хочу оперу, хочу послушать «Богему».

– Вот еще, – фыркнул Евсей Наумович. – Шесть утра. Ты всполошишь соседей.

– Нет, не пластинку. Хочу поехать в «Метрополитен».

– Как – в «Метрополитен»?! – ошарашено воскликнул Евсей Наумович и, не выдержав, добавил: – В туалет я тебя еще донесу.

– Хочу в оперу, – не приняла шутку Наталья.

– Ты, мать, реши, чего больше хочешь, – все держался за шутку Евсей Наумович. – Кекс или оперу?

– Хочу кекс, – вспомнила Наталья. – И оперу… «Богему»…

– Спи! И не швыряй больше колокольчик.

В район Линкольн-центра – где единый ансамбль собрал знаменитые «Метрополитен опера», «Нью-Йорк Сити балет» и филармонию «Фишер-холл» – можно подъехать по Восьмой авеню. Но там непросто припарковаться. Разумней проскочить по Десятой авеню и, свернув на Шестьдесят вторую, добраться до подземной стоянки центра. И заплатив за охрану долларов тридцать, прямо со стоянки подняться лифтом чуть ли не в вестибюль оперы.