– Слушай, Андронка, все хотел тебя спросить: куда подевалось твое заикание? – произнес Евсей Наумович. – В прошлый мой приезд ты еще заикался, я помню.

Андрон улыбнулся. Когда он улыбался, его узкое, несколько вытянутое лицо становилось короче и шире, четко проявляя ямочки на щеках и подбородке.

Он приблизился к отцу и присел на край тахты.

– Мой босс сказал: «Мистер Дубровски! Пока вы договорите команду, космический аппарат проскочит объект и вместо Марса захерачит на Сатурн!» Пришлось найти хорошего логопеда.

– Ты, что, отдаешь команды? – недоверчиво спросил Евсей Наумович.

– Какое там! Я – теоретик. Старший сотрудник аналитической группы.

Просто мой босс родом из Харькова, чистый украинец, блестяще образованный специалист, с тонким чувством юмора. Он как-то сказал мне: «Бог пометил всех умников мужского пола своей персональной кипой». Высший пилотаж!

– Не понял, – проговорил Евсей Наумович.

– Известно, что мужчина, если лысеет, то начинает почему-то с макушки.

– Он что, антисемит, твой босс?

– Ни в коем случае. Нормальный мужик. Просто он так шутит.

– Да, плешь у тебя, Андронка, и впрямь, точно кипа. Рановато что-то.

– Я, папа, обычно ложусь под, поэтому и лысею. А надо бы – над.

Евсей Наумович с изумлением посмотрел на сына. Шутка Андрона его обескуражила.

– Фи, парень. Такие сальности! – фыркнул Евсей Наумович и улыбнулся. – Тебе эмиграция пошла на пользу. Становишься мужчиной.

– Папа, мне сорок три года! – расхохотался Андрон.

– И ты меня воспринимаешь как приятеля, а не как отца. А такой был тихий, послушный мальчик. – Евсей Наумович тронул колено сына, мол все в порядке, все в порядке.

Андрон поднялся и подошел к двери на балкон. В приоткрытый проем хлынул сумбур уличных звуков, то и дело прошиваемых резкими сигналами спецтранспорта – амбуланса, полиции и хулиганскими хриплыми вскриками пожарных машин. Их особенно не выносил Евсей Наумович. Такое впечатление, что весь Джерси-Сити полыхает огнем.

Но когда, бывало, вдруг разом обрываются все звуки улицы, подаренную тишину наполняет пенье неизвестных птах. Сосед-араб уставил балкон клетками птиц. И те истово выполняют свою миссию, вплоть до полной темноты. А одна, шалунья, солировала и до глубокой ночи. Евсей Наумович уже знал, что тех птиц для любителей птичьего пения специально привозили откуда-то из Южной Америки и что стоили они немалых денег. А вначале Евсей Наумович решил, что это магнитофонная запись, которую включают, когда хотят отдохнуть от уличной какофонии.

«Если бы можно было таким нехитрым способом оградить себя от сюрпризов, которые подбрасывает жизнь» – думалось Евсею Наумовичу.

В проеме балконной двери фигуру Андрона на фоне сизого вечернего неба, обсыпали меленькие яркие точки звезд. А слова, что пора бы отправиться домой, в свой Форт Ли, что завтра рано вставать на работу, что надо еще просмотреть какие-то бумаги перед утренним митингом, казалось, доносились с небесных сфер. И еще этот нежный стрекот птахи с балкона соседа-араба.

– Ты мог бы одолжить мне денег? – проговорил Евсей Наумович. – Только при условии, что не станешь спрашивать зачем?

– Сколько? – спросил Андрон, тоном, уже согласным с просьбой отца.

– Сорок пять тысяч долларов.

– Сколько-сколько? – переспросил Андрон.

– Сорок пять тысяч. Мне очень нужно.

– Такая сумма, – дрогнул голос Андрона. – Зачем тебе столько?

– Я сказал: не спрашивай зачем. Иначе – считай, что я ничего не просил, – и помедлив, Евсей Наумович добавил: – Поверь, мне очень нужны эти деньги. На три-четыре месяца.

– Конечно, я тебе могу дать.

– И еще! – перебил Евсей Наумович. – Это между нами. Не надо посвящать Галю.

– Так не получится, – вставил Андрон. – Банк присылает отчет за каждый месяц. Галя может вскрыть конверт. Мне будет неловко, я ничего не скрываю от нее.

– Как знаешь, – вздохнул Евсей Наумович.

– Только она вряд ли поверит, что я не в курсе, зачем отцу понадобились такие деньги.

Евсей Наумович молчал. Он не колебался, он твердо решил не рассказывать ничего сыну. Тем более если об этом должна узнать его жена.

– Если тебе нужна такая сумма, так продай бабушкину квартиру, у Таврического сада. Наверняка еще и останется немало денег.

– Вот еще! – вскричал Евсей Наумович. – Та квартира меня кормит. Даже не знаю, что бы я делал без нее.

– Тогда продай что-нибудь из библиотеки.

– Ни за что! – еще более яростно воскликнул Евсей Наумович. – Ты с ума сошел! К тому же самые ценные книги не мои.

– Но дядя Сема давно умер.

– Он завещал передать книги в Публичную библиотеку. Кстати, я так и не был на его могиле. Ни в тот раз и ни в этот. Нехорошо и стыдно.

Фигура Андрона в проеме балконной двери – откинутая голова со светлой проплешью на темени, руки, глубоко утонувшие в карманах брюк – олицетворяла иронию и насмешку над условностями, которым привержен отец.

Евсей Наумович повернулся на бок и уперся носом в прохладу стены. Ему было стыдно. Просить о помощи у своего ребенка – есть ли большее унижение! Этим стыдом природа мстит за нарушение своего мудрого закона, когда родители – если они еще в силе и здравии – должны сами опекать своих детей, а не наоборот. Или, в лучшем случае, жить своей жизнью. Возможно, он не прав, но Евсей Наумович ничего не мог с собой поделать – так он чувствовал. А с другой стороны, квартира у Таврического сада – разве она не помощь сына? Еще какая помощь! Однако Евсей Наумович ее принял без всякого угрызения совести, не испытывая никакого стыда, возможно от того, что квартира принадлежала покойной матери. Такие мысли – бессмысленные и пустые – мучительно пронеслись в сознании Евсея Наумовича. Сейчас он был противен сам себе.

– Я что-нибудь придумаю, папа, – сказал Андрон, тронув его за плечо. – Непременно придумаю.

– Всего на три-четыре месяца, – с трудом проговорил Евсей Наумович.

– Мой друг работает в России над совместным космическим проектом. Он передаст тебе деньги, а я ему верну здесь.

– На три-четыре месяца, – бормотал Евсей Наумович. – От силы на полгода, не более.

В глубине души Евсей Наумович был уверен, что Андрон не откажет, выручит. Но сейчас, когда разговор завершился, благодарность к сыну обратилась благодарностью к. Наталье. Кто, как не она уберегла Андрона от неприязни к отцу! Несмотря на все странности их отношений. И душа Евсея Наумовича через благодарность к своей бывшей жене, через сострадание к ее беде, к ее обреченности и близкому уходу, обретала чувство, никогда по своей силе не испытанное Евсеем Наумовичем в их прошлой жизни, даже в молодые годы – чувство любви…