в серебристый, похожий на бумагу материал; ни я, ни мой хозяин не знали, что это такое. Она положила это в полиэтиленовый пакет.

– Ты что бы хотел поесть? – спросила она.

Он начал было говорить, но она остановила его, взмахнув рукой. Он повернулся и понял почему. Входная дверь открылась, и он увидел постаревшую, гораздо более потрепанную версию человека, изображенного на фотографии. Рубашка на нем была расстегнута, помятая белая рубашка с закатанными рукавами, обнажившими белую кожу, такую волосатую, что она казалась черной. Мужчина сделал несколько шагов и замер, уставившись на них.

– Ахмед, привет, добро пожаловать, – сказала Фиона голосом, который выдавал беспокойство, страх. – Ты откуда?

Мужчина ничего не ответил. Он стоял, а его взгляд перебегал с моего хозяина на его жену, потом снова на моего хозяина, и ярость в его глазах была мне знакома. Смысл такого взгляда может быть понят скорее через действие, чем через размышление, так и осознание всей чудовищности жизни приходит лишь за мгновение до смерти. Рот его изготовился к речи, но он ничего не сказал, он осторожно поставил на пол сумку, которую принес. Фиона двинулась к нему, назвала по имени, но мужчина отошел к книжному шкафу.

– Ахмед, – сказала она и заговорила на иностранном языке.

Мужчина ответил ей, сделав такое лицо, что мой хозяин испугался. Человек заговорил, брызгая слюной. Он показал на Фиону, сжал кулак и постучал им по ладони. Фиона, охнув, приложила руку ко рту и заговорила словно короткими очередями, видимо, возражая ему, но он не обратил на ее слова внимания. Он заговорил еще громче, высоким голосом, щелкнул пальцами, стукнул себя в грудь и затопал ногами. Мужчина говорил, а Фиона нервно, суетливо отступала от него, поворачивая голову то к моему хозяину, то к мужу, потом опять к хозяину, глаза ее наполнились слезами. Она стала говорить, когда мужчина повернулся к моему хозяину.

– Кто ты? – спросил мужчина. – Ты меня слышишь? Кто ты такой, черт побери?

– Ахмед, Ахмед, lutfen[89], – сказала Фиона и попыталась схватить его.

Но он вывернулся из ее рук и жестоко и сильно ударил ее по лицу. Она с криком упала. Ее муж наклонился над ней и принялся бить кулаками.

Гаганаогву, мой хозяин пришел в ужас от того, что происходило на его глазах, и я, его чи, тоже пришел в ужас. Он стоял на месте и говорил дрожащим голосом: «Простите, сэр, простите, сэр!» Он посмотрел в сторону двери, докуда мог добежать без особых проблем, если бы поспешил, но он стоял на месте. «Беги!» – крикнул я ему в уши его разума, но он только продвинулся вперед на дюйм. Потом повернулся к Фионе и бросился вперед, ударил мужчину по спине и оттолкнул его. Мужчина развернулся, поднял сумку и бросился с ней на моего хозяина. Он с силой и яростью швырнул ему сумку в лицо, отчего мой хозяин отлетел в сторону. Сумка отскочила от его лица и упала на пол, и по произведенному ею звуку и пенящейся жидкости, потекшей по полу, я понял, что в ней была бутылка.

Мой хозяин лежал там, куда упал, оглушенный, тело его замерло в состоянии ущербного покоя. Когда он открыл глаза, быстро двигающаяся фигура метнулась в поле его зрения, и, прежде чем он успел понять, что происходит, его глаза снова закрылись. Он чувствовал, как холодная жидкость медленно и непрерывно бежит по его плечу, груди и рукам. Эбубедике, хотя и сильно потрясенный случившимся, я испытал огромное облегчение оттого, что мой хозяин жив. Если бы этот человек убил его, то что бы мне сказали его предки? Не сказали бы они мне, что я, его чи, спал? Или что я аджоо-чи[90] или элуфелу? Вот так иногда прерывается жизнь человека – внезапно. Я видел это много раз. Вот они поют, а через мгновение их уже нет. Вот они говорят другу или родственнику – я пойду в магазин через дорогу купить хлеб и вернусь, вернусь через пять минут, – но так больше никогда и не возвращаются. Жена может говорить с мужем, она в кухне, он в гостиной; он задает вопрос, и пока она отвечает – пока она отвечает, Эгбуну! – он умирает. Она не слышит от него некоторое время ни слова, кричит ему: «Муж мой, ты слушал, что я говорила? Ты не ушел?» И когда он не отвечает, она заходит в комнату и видит: он завалился на диване, одна его рука прижата к груди. И такому я тоже был свидетелем.

Мой хозяин лежал живой, страдая от благородной боли, его лицо было в крови и рот полон крови. Он не хотел открывать глаза, но этому мешали крики и мольба Фионы. Когда он снова открыл глаза, то увидел этого человека, а в его руке – то, чем он ударил его: большую прозрачную бутылку, дно которой частично разбилось, так что остались неровные зазубрины, края их были в крови, и кровь медленно капала на пол. Мужчина стоял с этим предметом над Фионой. Потом мой хозяин увидел, как мужчина наклонился над ней, он кричал и размахивал бутылкой, отчего капли крови и вина падали ей на лицо. Хотя его смыкающиеся глаза видели происходящее как в тумане, он все же заметил, как человек отбросил прочь бутылку, опустился на пол и стал снова тянуться к ее горлу – ее крики и мольбы не трогали его. Мой хозяин медленно пополз к ним, остановился, чтобы собраться с силами, но крики Фионы становились все громче, потому что мужчина сумел добраться до ее горла. В этот памятный момент жизни, Эгбуну, мой хозяин, обильно истекая кровью, протянул руку, поднял табуретку и постарался держать глаза широко раскрытыми, чтобы кровь не затмевала ему видимость.

Табуретка в его руке казалась тяжелой. Он ослабел от потери крови, не только сейчас, но и несколькими днями раньше в больнице. Но крики Фионы заставляли его двигаться вперед. Он встал, переставил одну ногу, другую, наконец добрался до места схватки. Собрав все силы, какие в нем были, он бросил себя вперед, как бросал мешок с зерном, и обрушил табуретку на голову этого человека.

Тот откинулся назад на моего хозяина и остался недвижим. Вокруг его головы образовался кровавый ореол. Мой хозяин отошел, пошатываясь, отер лицо, поморгал. Потом упал на влажный пол и замер в черной пустоте между сознанием и бессознательным. В том лишенном всякого смысла пространстве, каким внезапно стал мир, он увидел Фиону, которая превратилась в