Я молча сунула ему в руки письмо, ничуть не сомневаясь, что месье переведет строки куда легче меня. В какой-то момент у него чуть дрогнули ресницы в понимании, на что именно он смотрит.

– Я думал, мы обо всем договорились, – рыкнул он на меня.

– Поль… это Ковент-Гарден, – прошептала я.

Он закаменел, застыв в странной, неестественной позе. А затем вдруг рывком дернулся к двери, отпирая замок.

– Проваливай, – рявкнул он. – Убирайся!

– Нет!

Неожиданно для себя я просунула руки у него подмышками и схватилась за плечи, прижавшись грудью.

– Дай мне еще причину остаться, – прошептала я, страшась собственных слов. – Еще одну причину.

Тяжелое дыхание я ощущала всем своим телом. И нельзя было не почувствовать гулкие, частые удары сердца.

– Ты просто…

Поль не договорил, накрывая мой рот своими губами, а у меня от испытанного облегчения подкосились колени.

Вытянувшись вдоль тела Поля, я пыталась прижаться так тесно, как это возможно. Я отказывалась уходить из его квартиры до того, как мы нормально поговорим. В том, что на этот раз все будет не так, как в прошлый, я не сомневалась. Потому что, наконец-то, сейчас было с ним спокойно. Не нужно держать удар или даже пытаться оправдаться. Появилось какое-то… принятие. Даже если и неизбежное.

Мне удалось разломать барьер.

Мы не просто как будто впервые переспали, мы как будто впервые встретились после Петербурга. Два месяца ходили, отгороженные друг от друга невидимыми стенами, кусаясь и огрызаясь при каждом удобном случае, погруженные в собственные обиды. И только теперь признали, что взаимное притяжение все-таки победило.

За этим невидимым барьером обнаружилось все: и разорванная одежда, и доходящие до боли поцелуи, и отметины на коже, и исступленное молчание вкупе с принятием неизбежного. Теперь Поль обреченно выводил пальцем по моему позвоночнику невидимые линии, и я пыталась не растаять от внезапно свалившегося ощущения безопасности.

– Расскажи мне, как ты жил в Петербурге, когда я уехала, – попросила я, откуда-то зная, что на этот раз Кифер мне уступит.

Он тяжело вздохнул, поднимая грудью мою голову.

– Ставил балеты под дудку Беспалова, – скупо ответил он, но я его в этом не винила.

– Почему ты не перешел в другой театр? После всего, что случилось, почему ты не уехал? Ты был в ужасе от мысли задержаться в театре, и тут…

– Рабство было одним из условий, по которому театр оплатил тебе лечение.

Меня словно подбросило. Я поднялась на локте и заглянула Полю в лицо.

– Ты хочешь сказать…

– Я уже все сказал, – ответил он и потянулся к своему телефону.

Но я толкнула Кифера в плечо, не позволяя перевернуться и спрятать лицо. Несмотря на отсутствие света, мне необходимо было видеть его эмоции.

– Они должны были это сделать из-за журналистов, они не могли вынудить тебя…

– Из-за моих ошибок театр понес финансовые потери и получил серьезнейший удар по репутации. Они потребовали от меня возместить ущерб будущими постановками. В противном случае они бы скормили СМИ наш с тобой роман, – подчеркнуто равнодушно пожал плечами Поль.

Французский хореограф с весьма интересной репутацией и незамужняя мусульманка-анорексичка? Полю следовало бы сказать спасибо, что мои родители не прочли подобные заголовки. Глаза защипало от понимания, что могло бы случиться, не пожертвуй Кифер своим временем. Если бы раскопали беременность… даже думать об этом страшно.

– То есть ты поэтому не пришел ко мне в больницу?

Он горько усмехнулся и ответил, ничего не разъясняя:

– Нет.

Так и не разобрав, к чему именно относилось «нет», я вздохнула, перекинула волосы через плечо и собралась пристроиться на плече Поля снова. Но заметила, как его пальцы играют с кончиками темных прядей, и слабо улыбнулась. Разговор не настолько сильно его рассердил, чтобы встать и уйти или полностью меня игнорировать. Нечему удивляться. Едва ли Кифер вдруг сойдет с ума и устроит вечер откровений с подробным рассказом о том, что именно сделал ему Беспалов за сорванную «Эсмеральду».

– Прости меня, Поль, – прошептала я тихо, уткнувшись в его плечо. – За это и вообще за все.

Момент спокойствия был разбит. Появилось напряжение, которое сложно было игнорировать. Но никто и не говорил, что будет просто. Нестеров так вообще не верил. Вспомнив о Нестерове, я вздрогнула и вцепилась в Кифера сильнее. Человек, который видел пары, подобные нам, раньше, не верил в успех. Солгу, если скажу, что меня это не пугало.

– Не закрывайся.

Я подтянулась повыше и коснулась пальцами его губ. Поль не сомкнул их, с прищуром следя за каждым моим движением. Не знаю, откуда пришло это странное, ужасно сексуальное желание трогать его губы, но с каждым новым движением я все больше хотела повторить то, что случилось в этой постели с полчаса назад. Тело стало тяжелым, чужим, непослушным. И руки, сомкнувшиеся на моей талии, подсказали, что мое состояние не явилось для Кифера тайной.

Мне нравилось то, что теперь я чувствовала Поля по-другому. Я его понимала. Раньше – нет. Да, я испытывала с ним в постели удовольствие, но какое-то неправильное. Стыдное, чуждое. Я была слишком мала, чтобы принять наши отношения со всеми их аспектами. Восемнадцать на бумаге и четырнадцать-пятнадцать в голове. Возраст, на котором я застряла, когда отец бросил маму. Возраст, на котором я застряла, когда поняла, почему он ее бросил.

Психоаналитик из клиники не успел разобраться во всех моих проблемах, но причину, по которой со мной случилась болезнь, вывел тотчас. Очень стыдную причину, о которой я предпочитаю не вспоминать, потому что… потому что осуждала себя за это сильнее, чем за что-либо другое.

В тот момент, когда отец бросил нас разбираться с проблемами, мы с Рамилем повели себя каждый по-своему, но оба в попытках привлечь его внимание, вернуть в семью. Брат начал драться, красть и дерзить. Я перестала есть. Вот почему я каждый раз, пусть и ломалась, продолжала встречаться с отцом в Петербурге во время ненавистных ужинов в ресторанах. Я подсознательно надеялась, что уж на этот раз он обязательно заметит, в каком я виде, и скажет: «Дочка, что ты творишь? Собирай свои вещи, мы возвращаемся в Казань! Я не допущу, чтобы ты себя убивала». А в итоге, когда я почти преуспела, он бросил меня в клинике, швырнув деньги, как кость собаке. И сказал, что не хочет больше знать. Я поначалу убеждала себя, что дело в моей беременности, но Нестеров в ответ на это лишь фыркнул: отец бы в любом случае меня бросил. Он общался со мной только потому, что я ни к чему его не принуждала. А как только почувствовал опасность – сразу рванул в кусты. Это его привычная модель поведения. Мой отец – ни на что не способный слабак, ищущий стержень в других и восхищающийся силой. Силой, которая, по его мнению, есть синоним успеха.