По-прежнему не отключаюсь.

Я похож на танцора брейка, выделывающего невероятное сальто. Отскакиваю от земли, задевая ее ресницами; хрупкие усики чувствуют так много: пересохший асфальт, пыль и гравий, пшеничное зернышко, незначительную клейкость поверхности. Воздух пахнет машинным маслом и зноем, пустынной травой и еще чем-то приторным. В следующий миг я выпрямляюсь и лечу в такой позе за грузовиком. Боль оседлала мою тень, сковала мои ангельские крылья. Кости поломаны, но, какие именно, я определить не в состоянии. Ноги проходят сквозь землю. Она слишком мягкая, чтобы выдержать мой вес. Как сладкая вата. Я – титан. Она удержит меня, только если я лягу, и мой выдающийся вес скомпенсирует большая площадь соприкосновения.

Лежу, но сознания не теряю. Теперь бы самое время, скакать-то я перестал, но, похоже, я забыл, как это делается. Вроде должна наступить темнота, затем кома и, надеюсь, благодатная смерть. Если такие явления еще существуют, то они ленятся или устроили забастовку. Либо я – пассажир второго класса, а обморочный вагон пока занят важными персонами.

Я лежу, прижавшись лицом к раскаленному асфальту. Ухо колет камешек. Словами не передать, как это раздражает. В довершение всего у меня начинаются галлюцинации. Какой-то человек в цилиндре орет, чтобы я очнулся, – смех да и только, я ведь бодрствую и прекрасно вижу все это безобразие. Незнакомец трясет головой и даже хлещет меня по щекам. Лупит, как девчонка. Ха! Меня же подстрелили. Что мне его оплеухи! Я не чувствую боли. Сообщаю ему об этом. У него большие коровьи глаза. Может, он и есть корова. Добрая корова, пришедшая посидеть со мной, пока я умираю. Он не льет слезы на мое лицо, а с коровьей непосредственностью его лижет. Ему хочется поговорить или печенья, а может, просто помочь собрату-млекопитающему. Корова-товарищ. Интересно, он расстроится, когда я умру? Может, лучше чуточку подождать, пока он исчезнет… Подождать, Товарищ Корова? Да, отвечает он. Подождать, подождать.

Я жду. На солнце очень зябко. Содрогаюсь. Корова обвивает меня хрупкими руками (мои галлюцинации, что хочу, то и ворочу!) и укладывает меня на свои коровьи коленки. Все коровы – девочки, или, по крайней мере, у всех коров есть колени. Коровы-мальчики бесколенны по причине их мужского строения. Подожди, говорит Товарищ Корова. Просто подожди.

В такой чертовски неудобной позе я лежу семь часов, девять минут и восемь секунд. Я их считаю. Товарищ Корова все это время сидит рядом, болтает без умолку и не дает мне уснуть, хотя мне очень хочется. Я становлюсь коровистом (по аналогии с маоистом и даосистом) – живу ради Товарища Коровы. Наконец в поле моего зрения вплывает, подобно сухопутному киту, огромный круглый автобус «Эйрбас», и из его брюха – через водительскую дверь – выскакивает Иона, который тут же принимается орать и отдавать приказы. Он очень толстый и, кажется, одет в саронг. Его люди перекладывают меня на носилки и творят волшебство, чтобы облегчить мои муки, но, увы, этого я не вижу: едва Иона понимает, что я в сознании, как начинает сыпать бранью и вливает в меня страшный бело-голубой холод, растекающийся от руки по всему телу. Я внезапно сознаю, что до сих пор боль не покидала меня ни на минуту.

И теряю сознание.

Не знаю, где я, но место хорошее. Ладно-ладно, маленькая поправка: вероятно, я умер, а в остальном место действительно хорошее. Вокруг поля. Можно назвать их пастбищами, однако пастись здесь некому (бедному Товарищу Корове, должно быть, жутко одиноко). Значит, тут нет и побочных продуктов животноводства, из-за которых бегать босиком по травке бывает не слишком приятно. Это поля из разряда вечных благ. Вдали виднеются горы, но не такие, как дома, – они больше, синее и заснеженнее, и потому я могу спокойно на них смотреть. Как и на все остальное, что несказанно радует. Еще здесь водятся пасту́шки. Таких можно увидеть почти в любом музее мира: фантазии о них вживлены в мозг всех распутников человечества. Местные пасту́шки – самой вульгарной и томной породы. Сказать по правде, это нимфы. Они нежно хихикают и порхают с места на место, иначе не скажешь (то есть перемещаются исключительно на цыпочках, виляют задом и, кажется, вот-вот растеряют последнюю одежду). Когда я смотрю на них, нимфы хлопают пушистыми ресницами. Когда отворачиваюсь – дуют губки. А если догадываются, что я хоть краем глаза их вижу, начинают потягиваться и тихонько скулить, точно просят почесать спинку. Кажется, я – язычник.

К такому выводу я прихожу не сразу и по одной причине: в этих дамочках нет ровно ничего, что позволило бы принять их за девственниц. В христианском рае нет места разнузданным пышногрудым (как Нимфа № 12) красотулям. По всем правилам они должны быть закутаны с ног до головы и распевать гимны. Что положительно не соответствует действительности. Эти женщины – образец блаженного сексуального раскрепощения (или, как выразилась бы Евангелистка, «низких моральных характеристик»). Если они и поют, то не гимны, а похабные песенки, под конец номера скидывая с себя все, кроме улыбок. Увы, ко всему прочему – будь прокляты предрассудки, навязанные мне стариком Любичем, Алиной и остальными, – они неполноценны.

Поймите меня правильно: нельзя винить нимф за дурные манеры или откровенную одежду (а нарядам этих дамочек присуща недвусмысленная фрагментарность). Но если забыть о желании крепко ухватить райский зад и провести тщательную проверку его качеств, у этих пастушек явно туго с навыками межличностного общения. Начиная с того, что их словарный запас сводится к сотне слов и восклицанию «О-ля-ля!». Пусть сосредоточиться мне довольно трудно – по причине свирелей, потягиваний и финала конкурса на самую недоодетую пастушку, – я смутно догадываюсь, что фразу «О-ля-ля» нечасто встретишь в классической греческой литературе. Моя душа ошиблась адресом. Я умер, однако по чьему-то недосмотру – весьма распространенного рода – угодил в чужую загробную жизнь. Да, она более чем живописна и полна нимф (миловидных, необразованных и отчего-то французского происхождения), но надо с этим что-то делать. Я хватаю проходящую мимо пастушку за наименее эрогенную часть тела и пытаюсь добиться от нее объяснений:

– Простите, где я?

Хихикает.

– Я умер? Это жизнь после смерти?

Фыркает, смеется, отпрыгивает. Скачет она очень интересно, и я на секунду отвлекаюсь. Нимфа удаляется. Я собираю волю в кулак и подзываю еще одну.

– Мне в самом деле пора. Вы все очень, очень хорошенькие, но у меня много дел, и вообще, я не гожусь для эпикурейской загробной жизни. Предпочитаю дикую природу, бурные реки и бескрайние океаны, знаете ли. Никогда не интересовался сельским хозяйством. Где тут выход?..

Хи-хи-хи.

Бабушка мастера У в моей голове высказывает предположение, что это специальный ад для добропорядочных интеллектуалов. Можешь целую вечность предаваться любовным утехам, объедаться виноградом и выпечкой, но рано или поздно тоска и ненависть к самому себе пожрут твой разум, а самоуважение превратится в орудие пыток. Если это действительно так, то Вечный Судия явно переоценил мои моральные характеристики.