Я пообещал, что мы никогда не поселимся в чем-либо подобном. Сказал агенту, что мы к нему вернемся. Он попросил не задерживаться. Я прождал полчаса, позвонил ему и с твердой уверенностью заявил, что мы подыскали местечко получше. Он недоуменно умолк и явно подумал, куда это я собрался и как ему попасть туда же. Затем я бросил трубку и обнял дрожащую жену, соображая, что же нам теперь делать.

Мы спали в гостиных, мансардах и дровяных сараях друзей. Мы спали на парковке «Безымянного бара» и чуть не окоченели. Спустя две недели Джим Хепсоба вывел меня на прогулку и сказал, что хочет построить дом в двадцати милях от Эксмура, но решил сперва подбросить монетку. По вечерам оттуда было видно ураганы за Границей, однако ни Джима, ни меня это не волновало. Мы и не на такое расстояние подходили. Труба, накачивающая окружающий воздух полезной дурью, скрывалась за крутой насыпью. Там была тишина, роса и птички. И даже барсуки – если знать, куда смотреть. Мы молча посидели несколько минут, а потом я взял у Джима телефон и позвонил Ли. Они с Салли Калпеппер приехали, я позвонил местному агенту и попросил застолбить для нас эту землю, и он чуть из шкуры не вылез, пытаясь все устроить, потому что никто не хотел жить в глуши рядом с Границей и вряд ли когда-нибудь захочет. Так мы получили примерно квинтиллион гектаров (или акров, или еще чего) прекрасной земли, бесполезной и населенной барсуками. Наше жилище – наполовину бревенчатая хижина, наполовину каменный дом, смахивающий одновременно на творение Фрэнка Ллойда Райта и модернистов школы Баухауз. С облезлыми воротами. Это наш рай. Место, где подобные пустяки ничего не значат.

Вот дверь слегка отворяется… шире, еще шире, и Ли вихрем вылетает наружу, а мы спрыгиваем на землю. Но что-то неладно. Больше, чем неладно. Она спускается с крыльца, бежит через двор по какой-то странной траектории, вдоль гравийной насыпи, и приземляется аккурат в объятия Гонзо, восторженно заглядывая в его глаза, а не в мои. Она скучала по Гонзо, только по нему. Лишь вдоволь упившись им и до боли знакомо ощупав его с ног до головы – все ли на месте? – она окидывает меня сравнительно любопытным взглядом. Затем, к моему бесконечному ужасу, протягивает руку – точно мы чужие. А я, идиотина, ее пожимаю, и Гонзо облегченно гладит ее бедра, и она ведет нас в дом.

Гонзо трахает мою жену. Больше того. Он украл ее любовь. Вот как странно и ужасно я узнал об их давней интрижке, тянувшейся несколько месяцев, а то и лет. Меня заменили.

Я иду следом за голубками, удивляясь, почему до сих пор никого не убил. Я ведь должен этого хотеть. Таково мое генетическое и культурное право – если не само убийство, то по крайней мере желание. Может быть, я просто не в силах осмыслить столь чудовищный факт, увидеть границы своего гнева? Может быть, но вряд ли. Скорее, я просто хочу растаять и исчезнуть, прекратить существование. Я никчемен и смущаю только себя. Гонзо и Ли, похоже, нет до меня никакого дела.

Внутри все изменилось. Странно. Ли (по понятной причине) убрала все мои вещи. Наверное, запихнула их в походный котелок и красный узел на палке. А заменила не новыми – старыми. Исчезло мое удобное кресло, потрепанное и развалившееся, добытое в берлтонской художественной студии, в котором мы не раз занимались рискованной любовью. На его месте – странная плетеная штука из тех, что выглядят бесконечно удобнее, чем есть на самом деле, скрипят и при влажной погоде пахнут травой. Гонзо плюхается в нее и не глядя достает откуда-то пушистые домашние тапочки – явно пожеванные собакой, что вообще очень странно, собак-то у нас не водилось. Однако у Гонзо есть пес. Верный друг прибегает к нему из какой-то другой комнаты (вроде бы из кухни, но на самом деле это берлога, личное пространство из специй и сандалового дерева, куда женщинам без особого приглашения входить строго-настрого воспрещается).

Перед моим мысленным взглядом стоит один дом – мой, – а перед глазами совершенно другой. Вот этот угол должен быть пустым (мы поставили в него на редкость безобразную вазу, но она потом разбилась), однако это не так. Кто-то повесил здесь ряд полок и заставил их старыми спортивными трофеями и дневниками из школы Сомса в твердых переплетах. Здесь стоял переносной столик (на самом деле, столик был вечный, потому что мы ни разу его не двигали и не переносили) с фотографиями Ли и нашими общими снимками. Его место занял высокий комод под красное дерево, на котором красуется броский золотой сервиз, малость отбитый. Из одного угла торчит жуткая мягкая игрушка в футболке с надписью: «Люби меня, как кролик, детка!!!» Смутно припоминаю, как Гонзо чудом достал ее из игрового автомата с клешней – по задумке, клешня должна опускаться и хватать приз, но на деле она неуверенно болтается в воздухе и роняет все, что тяжелее кошачьей отрыжки. С семнадцатой попытки Гонзо выиграл кролика вместо намеченного лося. На лосиной футболке была надпись: «Выросли рога?»

Ли приносит пиво, и мы треплемся о какой-то чепухе, пока я не выдерживаю и не ухожу на веранду. Там меня начинают одолевать бесчисленные вопросы: что теперь делать? Уехать прочь? Спустить собак на обоих голубков? Допросить их по отдельности? Поговорить с Ли милостивым тоном любящего мужа? Или обрушить на нее исступленный, божественный гнев? Ни то ни другое мне не удастся.

Гонзо тем временем рассказывает ей про задание, про дзынь и страх. Слов не разобрать, но тон я узнаю безошибочно: благоговейное «И как мы только выжили, понятия не имею!», а потом голос становится ниже, и Гонзо наверняка говорит о потоке мерзкой фантастической Дряни, пролившейся на нас, и о том, что случилось или не случилось. Жена сквозь окно бросает на меня озабоченный взгляд, и я читаю на ее губах вопрос: «То есть он…» Отворачиваюсь. Нет, черт подери, я не жив-здоров, я в аду!

А может, в этом все дело? Меня не предали – я просто очутился в параллельном мире. Огромная волна энергии и Дряни забросила меня в незнакомое и зловещее царство. Ясное дело, ничего подобного не случилось. Вымок до нитки, и все дела. Я начинаю плакать, потому что больше мне ничего не остается, а через пару минут чувствую на себя взгляд Гонзо, но, когда оборачиваюсь, он уже поднимается наверх, в спальню. Он будет спать в моей кровати – большой, сбитой из грубых местных досок, ошкуренных моими собственными руками. На нашем супружеском ложе. В дверях стоит Ли. Пусть она скажет мне что-нибудь обнадеживающее, и все вернется на свои места! Быть может, это какая-то странная тайная операция, и Ли попросили сыграть роль, потому что Гонзо, спецназовец Гонзо, должен спасти мир от какой-нибудь страшной беды. Я – их тайный козырь. Благодаря мне и этому дикому обману Гонзо останется невредим.

Однако Ли смотрит на меня молча. Хуже того, в ее глазах светится беспредельное сочувствие. Она знает, на что я надеюсь, и не может этого дать, вообще ничего дать не может – кроме жалости. Она подходит, легонько целует меня в щеку и дрожащим голосом шепчет:

– Мне так жаль… В берлоге есть кровать.

С этими словами она входит в дом и поднимается следом за Гонзо.

Я провожу ночь на койке в собственном изменившемся до неузнаваемости доме. Сплю, как назло, хорошо. Утром Ли приносит тосты. От нее пахнет жасмином и Гонзо. До десяти я нахожу себе какое-то занятие, а в десять мы с Гонзо прыгаем в грузовик – надо съездить к Злобному Питу и потом встретится с Салли и Джимом. Все грузовики Агентства должен одобрить и регулярно обслуживать Злобный Пит. Таков наш закон. И я не могу избавиться от ощущения, что Гонзо хочет остаться со мной наедине.