– Хочу, чтобы он был у меня, – напрямик призналась Грейс. – Для меня эти вещи много значат.

– Какие вещи?.. – немного растерялся от неожиданности отец.

– Мамин фарфор из «Хэвиленд». Тот, который вам подарили на свадьбу. Мне тяжело смотреть, как небрежно с ним обращается Ева. Понимаю, это глупо, но…

Грейс запнулась.

– Ты про чашки и тарелки? – кажется, просьба Грейс привела отца в недоумение.

– Да. Понимаю, все эти старинные представления об этикете безнадежно устарели, но ваши свадебные подарки должны были перейти ко мне – по крайней мере, мне так кажется, – прибавила Грейс, потому что, озвучив эти соображения вслух, вдруг поняла, как ее требования выглядят со стороны – не слишком-то красиво. – Я вообще-то не собственница, но это вещи моей матери. Мне кажется несправедливым, что они достались не мне, ее дочери, а твоей второй жене. Вот и все, – завершила речь Грейс.

Хотя сама не понимала, что подразумевает под этим «вот и все».

– Конечно же забирай все, что хочешь. Все, что тебе понравится. Ева постоянно твердит, что у нас вся квартира сверху донизу вещами забита, надо освобождать полки. А сервизов у нее и так несколько. Признаюсь, я хотел их сохранить из… так сказать, сентиментальных соображений. Вот и подумал, как хорошо будет, если ты придешь к нам на ужин или еще зачем-нибудь, а на столе будут стоять те самые чашки и тарелки, из которых мы ели и пили, когда ты еще была маленькой девочкой. Но конечно… конечно… Я тебя понимаю и при первой возможности привезу сервиз прямо сюда.

– Не надо, зачем торопиться? – Грейс вдруг почувствовала себя глупо. – Я имела в виду – когда ситуация устаканится. Хотя сейчас, конечно, такое чувство, будто этого никогда не произойдет. Хочу, чтобы у Генри остались воспоминания о детстве, не связанные с отцом. Для меня важно поделиться с ним тем, что мне близко и дорого. Передать ему часть прошлого. Пусть оно было неидеальным, но, по крайней мере, пусть у мальчика будут какие-то семейные реликвии, а не только ложь его отца.

И тут Грейс поняла, что и сама уже стала почти готова продвинуться вперед и обрести нечто большее, чем просто ложь Джонатана.

Что касается школьного образования, опыт Грейс сводился к частным учебным учреждениям – от первого дня в подготовительной школе до получения алого диплома. Поэтому для Грейс оказалось неожиданностью, с какой легкостью Генри записали в седьмой класс местной средней школы Хауса-тоник-Вэлли. Не понадобилось подавать никаких официальных заявлений, не говоря уже о требующих железных нервов манхэттенских порядках. Чего стоит только необходимость узнавать, сколько еще вакантных мест осталось в нужном классе! Не говоря уже о встряхивании старыми связями – скажем, среди попечителей школы или сотрудников администрации, непосредственно отвечающих за прием детей.

Через несколько дней после окончания рождественских каникул Грейс с внутренним трепетом позвонила в школу, и в ответ на свой робкий вопрос услышала вполне приветливый ответ. Для того чтобы Генри записали в число учеников, не требовалось ничего, кроме самых необходимых документов. Свидетельство о рождении Генри, подтверждение от родителя или опекуна, что мальчик действительно проживает по указанному адресу, а также сведения о нем из предыдущей школы. Последние Роберт Коновер незамедлительно выслал по электронной почте. К счастью, практически все личное дело Генри состояло из одних только похвал.

И все же все первые дни нового года Грейс пребывала в уверенности, что переход в новую школу будет для сына тяжелым испытанием. Правда, самому Генри об этом не говорила. Но не может быть, чтобы переход от манхэттенского Парнаса к захудалому провинциальному учреждению, куда принимают всех подряд, прошел безболезненно. Скорее всего, здешняя программа сильно отстает от реардонской – Грейс не удивилась бы, узнав, что местные семиклассники по математике проходят азы арифметики, а по литературе до сих пор читают про Дика и Джейн[48]. А если даже и нет, наверняка одноклассниками сына окажутся неблагополучные, неразвитые дети, только и знающие что от скуки нюхать клей и резаться в видеоигры. Такие, конечно, сразу заметят, что хорошо воспитанный, эрудированный Генри не из их стаи, и начнут издеваться и бойкотировать его с удивительным единством, на которое в таких делах способны только школьники. Случаи издевательств над одноклассниками часто встречались во всех школах, если не считать мест вроде Реардона. По крайней мере, школьная администрация с пеной у рта уверяла родителей, что гасит любые подобные проявления на корню.

Не один раз Грейс порадовалась, что держит опасения при себе. Генри не терпелось вырваться из вынужденного уединения в маленьком домике в почти безлюдной глуши и вернуться в общество ровесников. В первое утро Грейс повезла его в школу на собственной машине – тогда она была еще не в курсе, что для учеников государственных образовательных учреждений предусмотрены бесплатные школьные автобусы, которые отвозят их на уроки и обратно домой. Дождавшись, когда Генри скроется в дверях новой школы, Грейс, никуда не заезжая, поспешила обратно домой, снова заползла под одеяло и просто предалась переживаниям, чего до этого себе не позволяла. С того самого момента, когда Грейс принялась проверять сообщения на своем мигающем мобильном телефоне, и до того, как бежала в Коннектикут, она старалась держать себя в руках. Необходимо было думать о практических вещах – например, о том, как хоть немного обогреть дом и привезти продукты. Потом было Рождество с папой, а вскоре после этого Грейс и Генри вместе занялись подготовкой к школе. Все это время Грейс оставалась такой же практичной, сдержанной и здравомыслящей, как и всегда. Сколько бы всего ни произошло в жизни Генри, неизменным осталось одно – мама по-прежнему заботилась о нем и следила, чтобы по утрам сына ждали завтрак и чистая одежда. Но до тех пор, пока Генри не отправился на уроки, на которых должен был провести полдня, Грейс и не подозревала, скольких усилий ей стоит это внешнее спокойствие. Но теперь сила воли ослабла, пока не исчезла совсем.

Грейс просто лежала на кровати, свернувшись калачиком на боку, и смотрела прямо перед собой невидящим взглядом. Этому занятию она предавалась часами, хотя от длительного пребывания в данной позе тело начинало болеть. Грейс то засыпала, то просыпалась снова. Потом, боясь, что пропустит время, когда нужно будет забирать сына (про школьный автобус Грейс так и не сообразила), она заставила себя сесть на постели, чтобы завести будильник на четырнадцать сорок пять. Потом улеглась обратно на бок и снова уставилась прямо перед собой.

Последующие дни Грейс проводила так же. Это превратилось в рутину, часть распорядка дня. Проводить Генри, забраться в кровать, лежать часами, снова встать, встретить Генри. Обязанности свои Грейс выполняла четко и пунктуально, за расписанием следила тщательно. Грейс не чувствовала ничего, кроме глухого отчаяния и легкого головокружения, потому что в эти дни часто забывала поесть. Время от времени Грейс принималась гадать, как долго это будет продолжаться. Но в основном она на эту тему не задумывалась. Грейс вообще старалась не задумываться. Ее отчаяние было похоже на большую пустую комнату с грязными окнами и полинявшим скользким полом. Там Грейс и пребывала, пока Генри не было дома. А когда будильник возвещал, что уже четырнадцать сорок пять, Грейс вставала, одевалась, заглядывала в холодильник, составляла список покупок и отправлялась встречать сына. Больше в ее жизни ничего не происходило. Впрочем, делать что-то другое Грейс и не хотелось. Этот распорядок оставался неизменным изо дня в день, не считая выходных.