Нет, она не испугалась. Стихии не свойственно испытывать страх. Скорее уж ей было любопытно взглянуть на безумца, которому вздумалось бросить вызов.

Буря позволила ему подняться.

Разомкнув веки туч, она выпялилась лунным глазом, желтушным, прорезанным трещинами. И загудели, приветствуя, ветра. А затем, повинуясь молчаливому приказу, вцепились в новую игрушку.

Зверь смеялся.

И смех этот был клекотом, а клекот прорывался и сквозь вой взбешенных ветров, и сквозь треск молний. Гром… небо кувыркалось, пытаясь стряхнуть Зверя, но теперь он был свободен.

В кои-то веки свободен.

Он слышал силу.

Он видел силу.

Вихри и протуберанцы, всех оттенков алого, перерождавшиеся в молнии. Белые ветряные нити, обманчиво хрупкие, тонкие, но способные на многое. Синих водяных змей, отяжелевших, медлительных и желавших одного — воссоединиться с материнской стихией.

Еще немного — и небеса разверзнутся.

Он видел и землю.

Внизу. Бурые и черные пятна, закрытые пока рты будущих провалов. И пятен становилось все больше. Земля отвечала огню и воде. Она спешила зарастить раны и в то же время сама готовила ямы ловушек. Под Друри-лейн, и под площадью, и почти весь Второй округ… часть кварталов Третьего…

Зверь зарычал.

Поначалу это было рыком, от которого вихри застыли, а протуберанцы почти погасли. На долю мгновенья всего, но и этого хватило.

Страж?

Наверное. Кровь и суть.

Рождение.

Молнии, перекрестившиеся на теле Мэйнфорда, принесли боль, а еще хмельную радость: он способен поглотить их силу, выпить до дна. И перенаправить.

Только не надо ярости.

Спеть.

Колыбельная для бури? Ему пригодилась бы свирель, а то у самого Мэйнфорда ни слуха, ни голоса.

Ничего.

Он все равно запел. Хрипло. Натужно. Вытягивая для этой песни силу. Теряя себя, пока вовсе не перестал существовать.

Остались лишь Зверь и буря.

Наедине друг с другом.

…Зверь пел о прошлых жизнях. О неволе. О смерти, которую принимал раз за разом.

…буря не жалела.

Почти.

…она тоже знавала клетки, пусть и сотворенные из скал и заклятий, но одинаково нерушимые. Она умирала, усмиренная, лишенная сил, чтобы возродиться в морских глубинах.

Зверь пел о тоске.

И буря подвывала. Она тоже была одинока.

…это было не колыбельной, но сказкой о том, что когда-нибудь, когда-нибудь и буря отыщет того, кто взглянет в чудовищное ее лицо без страха. И тогда увидит, осознает, что лицо это прекрасно.

Молнии ложились опавшими листами.

Утихали ветра.

И плети ливня рассыпались на бисер…

…буря умела верить.

И плакать.

За слезами она не услышала, как тихо, без скрипа, приотворилась дверь в Бездну.

Вельма умирала.

Она уже привыкла к этой мысли и даже смирилась — у нее было много времени, чтобы смириться, но все равно не отпускала какая-то обида.

Чувство несправедливости.

Почему все произошло именно так?

И с ней?

В Новом Свете альвов осталось не так много, но все равно… почему это произошло именно с ней? Она присела рядом с лежащей женщиной, убрала волосы с лица, наклонилась, вглядываясь в это лицо, пытаясь понять, что именно в нем могло привлечь Стража.

Дисгармония черт?

Этот вот грубоватый подбородок? Или крупный нос? Даже по человеческим меркам женщина была некрасива, а поди ж ты…

— Собираешься ее добить? — Меррек-Лис ступал бесшумно.

— Нет.

— Сама умрет, — понимающе кивнул он и бросил на грудь женщины сухой лист бузины. — Здравствуй, мой враг.

— Разве я была тебе врагом?

Разговаривать было… холодно. Пожалуй, именно это и заставляло Вельму жить: нежелание замерзнуть. Если бы мальчишка выбрал иной способ. Пулю заговоренную, про́клятое серебро… достать его сложно, но достал же он яд…

…от серебра умирают быстро, а яд… яд медленно менял тело Вельмы.

— А разве ты была мне другом?

Меррек смотрел с жалостью. Не хватало еще… глупый мальчишка, который думает, будто вырвался сам… его ведь никто не просил идти по следу… а он все одно…

Наслушался древних баллад.

И Вельма того не избежала, только баллады у них были разными. У него — о героях, а у нее — о любви, способной согреть леденеющее сердце.

Пусто как.

С того самого дня, когда Ги умер. Он так до последнего не поверил, что умирает, что у нее действительно получится убить.

Как же… она его любит.

Она ради него Холмы оставила. Знал бы он, во что превратились здесь холмы: никакой зелени — одна серая тоска.

— Убей меня, — попросила Вельма, глядя на мальчишку снизу вверх. Впрочем, какой он мальчишка. Они одногодки. И встреться иначе, могли бы стать любовниками или даже больше… вдруг да у нее получилось бы родить?

Ни у кого не получалось, но вдруг…

…и тогда их дитя стало бы надеждой. А она не ушла бы к человеку…

— Убью, — пообещал Меррек, присаживаясь рядом. — Возможно. Тебе больно?

— Холодно.

Есть ли смысл лгать, стоя на пороге смерти? Ни малейшего. Да и кому…

— Это пройдет, — он обнял Вельму и нежно погладил по плечу. — Я встретил тебя в ночь Блуждающих огней. Ты танцевала. Зеленый костер, угли, и ты танцевала. Твои волосы были пламенем… тогда я понял, что хочу тебя.

— Я не помню.

— Я помню, — он положил ее голову себе на плечо. — Я буду помнить за двоих. Будь я чуть смелей, я бы подошел к тебе. Но я лишь смотрел.

— Почему?

Сколько ночей она пережила? Множество… и танцевала, всякий раз танцевала, потому что лишь в танце была способна забыть о пустоте внутри себя.

— Кем я был? Мальчишкой, который только-только научился ходить-в-Холмах? Мое имя ничего не значило, а ты… тебя желали многие. И ты многим отвечала.

В голосе его проскользнула ревность.

Неужели…

…Ги ревновал лишь поначалу. Зло. Отчаянно. С кровью соперника, со смертью его, на которую он заставлял Вельму смотреть. И ее это приводило в восторг. Нет, не сама смерть, но ревность. Виделось в ней доказательство истинной любви.

А потом Ги остыл.