людьми, проповедующими истину, — решал он, — и тогда только она является массой. Но истина бывает только относительной.

Когда проповедник превращается в администратора, он уже мерами административного воздействия пытается пролагать путь к истине, а путь этот усеян искусственными препятствиями. Тогда масса перестает быть массой».

Под влиянием всего передуманного Авенир Евстигнеевич уселся за стол, чтобы изложить письменно свои мысли как в отношении ревизии «Центроколмасса», так равно и в отношении возникшего дела «о подрыве авторитета».

«Я полагаю, — начал он, — что дело вовсе не в подрыве авторитета. Я с собой не носил динамита, да и не являются работники «Центроколмасса» гранитом, чтобы «подрывать» их. Почему я вторично заинтересовался делами «Центроколмасса» — об этом я писал уже в своей докладной: меня смущала мнимая нагрузка. Я выяснил, и вам теперь тоже известны ее причины.

Теперь я пишу не о причинах, а о следствии. Что является причиной возникновения учреждений, подобных «Центроколмассу»? Наша отсталая крестьянская страна. Подобные учреждения не создают ценностей, а делают лишь отношения, да и то недобропорядочного качества. А я полагаю: сначала надо создать вещи, а затем, если понадобится, и отношения. У нас наоборот — строят отношения без вещей, отчего хозяйство становится обветшалым.

Можно ли посредством бумаг рационализировать маломощные хозяйства? — Нет.

Деревне нужны мощные факторы экономического порядка, а не руководство бумажными отношениями. Экономический фактор сам притянет крестьянина-индивидуалиста к рационализации маломощных хозяйств и коллективизации. Центроколмассовский аппарат и его периферия поглощают те средства, которые бы возродили крупные экономические факторы.

Вот где истинная причина оскорбления мною центроколмассовских работников, а отнюдь не в подрыве авторитета работников, которые, к слову сказать, на периферии не пользуются авторитетом. Сам «Центроколмасс», по-моему, есть ненужная надстройка к ряду других учреждений.

Отсюда и озлобление ко мне, высказавшему подобные мысли. А что предосудительного в том, что я фигурально стремился изобразить корову, которую посасывают центроколмассовцы? Я делал это не для того, чтобы оскорбить кого-либо, а убедить.

По существу второго пункта, по поводу подрыва выдвиженчества, скажу одно: я за выдвиженчество, но не за такое. Я против выдвижения ради бороды и мужицкого вида. В этом я предусматриваю некоторый русский паскудный патриотизм: если раньше говорили: «шапками закидаем», то нынче можно сказать: «управляем посредством лаптей и длиннобородства». Это не достижение, а невежество. Надо выдвигать за крепкий ум, а не ради длинной бороды».

Авенир Евстигнеевич перечитал заявление несколько раз, не решаясь его подписать. Он думал о том, насколько правильно высказал свой взгляд и приемлем ли он с марксистской точки зрения. Но так как марксизм он воспринял только чутьем, а не постиг разумом, то размышления ни к чему не привели. И он крупными буквами подписался, делая росчерк завитушкой: «Авенир Крученых».

ПОЕЗДКА НА ПЕРИФЕРИЮ

Если в жизни ты бредешь узкой тропинкой, да будет благословен путь твой: ибо каждая корова, возвращающаяся из стада, бредет тропою своею.

Нина Рытова. «Записки простодушной путешественницы»

По неизвестной причине пора любви и весеннего расцвета — май месяц — омрачена народной пословицей: «Месяц май, коню корма дай, а сам на печь полезай». Больше того, если майская погода, действительно, загоняет людей на печку, то подобный порядок природы не омрачает людей: «Май холодный — год хлебородный», — говорят они, кутаясь в зимние полушубки.

Если дородные мужики в мае одеваются в шубы и залезают на печь в теплый уют и покой, то кволый и слабогрудый городской народ покидает в мае душный город и стремится в дачные места, в сосновые боры или в просторные степи.

Май — начало распада городской жизни и разнообразная целеустремленность горожан: толстобрюхие стремятся омывать телеса свои в морской соленой воде, чтобы соль изничтожила излишнее накопление; худосочные ищут покоя в домах отдыха, чтобы нарастить жир для последовательного его расходования; слабогрудые покупают карманные плевательницы и стремятся к санаторному режиму.

Вокзалы заполняются людьми, составы поездов учащаются отправкой. Бюрократизм засыпает на несколько месяцев, ибо каждый бюрократ считает обязанностью пребывать в целебных местах узаконенную норму времени.

Май всколыхнул и центроколмассовскую массу, захваченную общим весенним потоком, несмотря на «неразрешенные» еще два вопроса: о «всесоюзном масштабе» и «подрыве авторитета». В боевом порядке составлялись списки отпускников и распределялись продолжительные командировки на юг.

Егор Петрович, как не страдающий недугами, присущими городским людям, получивши месячный отпуск, решил использовать его двояким образом: побывать на периферии, чтобы ознакомиться с работой срединных и низовых звеньев и, следовательно, присовокупить к отпускным средствам еще и командировочные, — а затем навестить родину, которую он покинул около года тому назад.

Имея возможность следовать за счет учреждения в мягком вагоне, Егор Петрович приобрел билет жесткого вагона, чтобы в личную пользу сэкономить полтора червонца, что не скрывая делают почти все командированные по служебным делам.

В вагоне, думая о только что покинутой столице, Егор Петрович рассматривал тусклые лица людей, ехавших куда-то по неизвестным ему причинам.

«Куда прет простой народ», — подумал он, рассматривая сидевшего напротив старика, прижавшего к груди какой-то узел. Кто-то порекомендовал старику положить узел на верхнюю полку, чтобы не утруждать себя понапрасну, но старик еще крепче прижал узел к груди.

«Вороватый народ пошел», — подумал Егор Петрович и тут же схватился за карман, а затем поднялся, достал с полки корзину и поставил ее на лавке возле себя. Старик, прижимавший узел к груди, давно уже сошел, породив для Егора Петровича беспокойство. В позапрошлом году он ехал из губгорода, где был по делам «низового звена», и тогда кто-то ухватил его за карман. Правда, жулик не обворовал его, но подал весьма благонамеренную мысль: воротившись домой, он объявил, что в дороге у него украли документы и деньги. И дабы не было какого-либо подозрения, он заявил, что продает собственную лошадь, чтобы внести деньги в «низовое звено». Но правление в целом, посвятив этому вопросу специальное заседание и выразив общее доверие Егору Петровичу, решило списать «пропавшую» сумму со «счета прибылей и убытков» низового звена. Егор Петрович пытался возражать, но затем смирился и принял постановление как дар, оказанный за его услуги. Он благодарил правленцев, угостив их чаем и самогоном.

Теперь Егор Петрович боялся, как бы, и, в самом деле, жулики не залезли в карман, ибо в кармане были средства, принадлежавшие ему лично.

«Вороватый народ пошел», — подумал он опять, оглядывая сидевших и дремавших пассажиров. И почти в каждом дремлющем Егор Петрович почему-то видел жулика, притворяющегося дремлющим для отвода глаз. В вагоне были сплошь простые мужики и бабы, что и усилило беспокойство Егора Петровича.

«Спят, черти