— Можно сказать, что Великая война была, в историческом смысле, подобна Большому взрыву: единичное событие, для которого недостаточно любых наших объяснений, но в то же время — на него опирается теперь вся наша цивилизация. Мощь этого события разорвала век на части. Строго упорядоченному режиму, где каждый знал свое место, где все было устроено согласно гармоничным законам симметрии, пришел конец, и западный мир вступил в пору великой смуты и великого разлада, которую поэт Т. С. Элиот назвал “чудовищной панорамой бессмыслицы и анархии”, в которой, возможно, мы продолжаем жить по сей день. В то самое время, когда Эйнштейн работал над теориями, которые должны были полностью перевернуть представления о сущности пространства и времени, о природе нашей реальности, война уже заново упорядочивала все наши прежние представления о цивилизации. Империи, создававшиеся столетиями, исчезали буквально за одну ночь, а люди теряли веру в социальные институты, которым прежде доверяли без малейших раздумий, как ребенок доверяет собственным родителям. Старый мир рухнул, и возник наш современный мир — как непосредственный результат войны, который определялся не столько самим исходом сражений, сколько теми ужасами, которые довелось увидеть и пережить простым солдатам.

— Так какой же была война для этого простого солдата? Чтобы только попасть на фронт, ему приходилось проходить в день по тридцать километров и нести на себе снаряжение, которое весило от пятнадцати до сорока килограммов. А на фронте он иногда проводил весь день стоя в грязной воде по самые подмышки. Он редко спал больше двух часов подряд, и во время войны основной причиной травм было переутомление. На самом деле почти пятьдесят процентов солдат, павших во время войны на Западном фронте, погибли совсем не в боях, а просто от невыносимых условий жизни. Траншейная стопа. Головная вошь. Крысы. Война была временем самого настоящего крысиного бума. Всего одна пара крыс за год могла произвести на свет больше восьмисот голов потомства, так что вскоре они расплодились уже десятками миллионов и целыми стадами сбегались к трупам…

Ребята слушают с разинутыми ртами. Они жадно впитывают такие подробности: чем отвратительнее, тем лучше — что за беда? Ведь самое важное — это то, что они вправду заинтересованы, верно? Хотя, следует признать, не все смотрят на это одинаково.

— Интересно, а будут ли все это спрашивать на экзамене? — спрашивает Джикерс Прендергаст своим гнусавым, беспокойным голосом. — Ну, раз этого нет в учебнике. — Весь класс стонет, но Джикерс не сдается: — Дело в том, что согласно плану ваших уроков на этой неделе мы должны проходить Пасхальное восстание…

— Да, когда мы наконец займемся ирландской историей? — Джикерс находит неожиданного союзника в лице Муириса де Балдрейта, который подает голос с заднего ряда.

Говард жестом миротворца разводит руки в стороны.

— Обещаю вам: мы все успеем… — Его голова невольно поворачивается к окну на звук колес, шуршащих по гравию: может быть, это… — Но нет, это всего лишь отец Грин — он вернулся с очередного объезда. Говард снова поворачивается лицом к ученикам. — Мы еще успеем пройти Пасхальное восстание, — заверяет их он. — Ведь учебный план не есть нечто неизменное. А кроме того, Муирис, война — это ведь тоже ирландская история. Помимо того что само восстание выросло из Первой мировой, многие ирландцы воевали на стороне союзников, на Западном фронте и в других местах.

— Но, сэр, в учебнике об этом не сказано, — возражает Джикерс, раскрыв свой аккуратно заламинированный учебник на странице с таблицей, распределяющей количество жертв войны по странам.

— В таком случае, учебник врет, — парирует Говард.

— Да, мой прадед сражался на этой войне, — говорит вдруг Дэниел Джастер.

— Ну вот видишь, — обращается Говард к Муирису. — Я уверен, у многих из вас кто-то из родственников побывал на той войне, даже если вы об этом и не знаете. Ну а тех, кто сам не воевал, война все равно затронула. Она ведь изменила абсолютно все. Так что, думаю, нам не мешает посвятить ей немного дополнительного времени.

А еще — хотя он не говорит об этом Муирису и даже самому себе не отваживается сознаться — он чувствует, что, занимая класс рассказами о Первой мировой, он каким-то образом сохраняет связь с мисс Макинтайр.

После окончания урока его поджидают Рупрехт Ван Дорен и Джефф Спроук.

— Слушаю вас, джентльмены!

Они молча переглядываются, как будто решая, кто из них должен вслух задать вопрос, а потом Рупрехт говорит, тщательно подбирая слова:

— У нас тут возник такой вопрос: может быть, вам что-то известно об истории Сибрука — о самой древней его истории?

— Ну, что тут было в старину? — вмешивается Джефф.

— Смотря когда, — говорит Говард. — Какой именно период “старины” вас интересует?

Рупрехт на секунду задумывается, а потом, снова с некоторой осторожностью, уточняет:

— В ту пору, когда миром правила какая-то одна богиня…

— И когда строили всякие могильники, — выпаливает Джефф, но Рупрехт строго смотрит на него.

— М-м, — Говард поглаживает подбородок. — Похоже, вы говорите о дохристианских временах. Извините, ребята, это не совсем моя специальность. Ну а в чем все-таки дело?

— Да так, — уклончиво отвечает Рупрехт.

— Нам просто показалось это интересным, захотелось выяснить, на каком месте построили нашу школу, — добавляет Джефф, вдруг вдохновившись.

— Я наведу справки, — говорит Говард. — И если раскопаю что-нибудь, сообщу вам.

— Спасибо, мистер Фаллон.

И они торопливо уходят, что-то между собой обсуждая. Непроницаемые души четырнадцатилетних: Говард улыбается и продолжает путь.

Когда он открывает дверь учительской, его встречает непривычный шум и гам. Учителя столпились посреди комнаты, и все разговаривают одновременно, причем — что нетипично — необычайно радостно. Мисс Ноукс, школьный секретарь, стоящая с краю, поворачивается к Говарду.

— Он вернулся! — сообщает она с такой лучистой улыбкой, что можно даже подумать, будто она находится под действием какого-то веселящего дурмана.

Смысл ее слов остается Говарду непонятен, но у него тем не менее возникает недоброе предчувствие. Его собственная улыбка начинает увядать, как забытое домашнее растение в горшке; он протискивается сквозь плотную толпу и обнаруживает в самой середине восседающего на диване Финиана О’Далайга, учителя географии.

— Ну-ну, полегче! — комически кричит он коллегам, хлопающим его по плечу. — У меня еще швы не зажили!

Он держит баночку, внутри которой лежит что-то округлое и серое, величиной примерно с мячик для гольфа, и кто-то стоящий позади Говарда поясняет, что это и есть камень.

— Говард! — Значит, О’Далайг заметил его; Говард делает шаг вперед, поспешно вновь растягивая губы в улыбке. — Как вам это, Говард? — О’Далайг размахивает банкой прямо у него перед носом. — Врач сказал, что это самый крупный экземпляр, какой он видел за всю свою жизнь.