с этим хреном? Неужели, он на пять звезд трахается, коль бежишь к нему чуть ли не каждую ночь? Неужели тебе не омерзительно смотреть мне в глаза после того, как ты кувыркалась с ним в постели? Думаю, и в нашей тоже… — Когда я не отвечаю, он с отвращением морщится и делает несколько шагов вперед. Мы с ним были одинакового роста, поэтому я не могла скрыться от него. Не могла избежать омерзительного взора, говорящий так многое обо мне, о чем до этого мой муж не смел бы меня называть.

Грязная шалава. Подстилка. Шмара.

— Ахринено! — всплескивает руками. — Так хотелось окрутить более богатенького, Катенька? — Подносит руку к моему горлу, указательным пальцем водит по коже, где лучше всего выпирают кости, и на эти прикосновения во мне откликается жгучий холод.

— Не говори так, — всхлипываю и нижняя губа предательски дрожит.

— Захотелось сделать больно своему мужу?

Качаю головой.

— Или закопать себя в грехе? Так искушало, верно? — ощеривается, чем больше напоминает психа на воле. Затем черты лица больше не выражают абсолютно ничего. Лишь острый, как лезвие, взгляд вспарывает меня. Его пальцы смыкаются на шее. — Продажная сука!

В воздухе раздается звонкий хлопок. Голова Миши откидывается профилем, на щеке начинает багроветь след от соприкосновения моей руки. Мы оба остаемся стоять в мрачном удивлении — меня поражает с какой быстротечностью и энергией я позволила себе дать ему пощечину — и в разрастающемся конце всего, чего так долго строили. Его челюсть напрягается, дергает ею несколько раз, проверяя на механическую работу и медленно поворачивается ко мне. Слезы затапливают видимость, земля уходит из-под ног, и мне приходиться за что-то ухватиться. Задеваю рукой чашку, она летит вниз и разбивается об пол. Горячий кипяток ошпаривает мою ногу, но боль ничем не сравниться с тем, что происходит у меня внутри.

— Отныне мы с тобой ни жена и ни муж, Катя, — он делает шаги по направлению выхода из кухни. — Можешь не переживать, я останусь ночевать у друзей, по крайне мере они мне не изменяют.

И он уходит. Последняя пуля оказывается в непробиваемом стекле, и оно лопается. Осколки градом обрушиваются на меня, и вместе с ними слезы обжигают мои щеки. Я плачу и плачу, царапаю себе лицо в попытке вернуть все назад. Все мое нутро извергается потоками нескончаемых слез, копившиеся годами, словно дамбу взорвали динамитом.

— Я…не. хотела этого, — трясусь от раздирающегося рыдания и закрываю лицо руками.

Чего именно я не хотела, мне так и не удалось понять.

Проходит минута, пять минут, десять, а я все также стою на кухне и плачу в пустоту, пока в коридоре не слышится шуршание, впоследствии сменившееся хлопаньем двери. Грудь сдавливает в тиски, и новая порция воды уже готова вырваться наружу. Я поступила нечестно к своему законному мужу, и ношу на себе этот груз, но почему во мне противоестественно быть с Мишей? Я должна раскаиваться за свой грех, заставить себя что-то сделать, лишь бы унять ноющую тупую боль в сердце. Вместо этого я продолжаю смотреть в черную пустоту коридора, надеясь, таким образом, все сможет по щелчку измениться. Так не бывает. Что за недолгое время изменилось во мне? В нас?

Не говоря никому, мы создали свою смертельную бомбу.

Выходить на утреннюю смену было через силу. До часу дня у меня стояли мокрые глаза, но я клялась себе, что не стану устраивать ни при детях, ни при посторонних культовую драму кино. Отсутствовало и настроение для проведения занятий, улыбки до ужаса напоминали Джокера, все мои движения выходили неповоротливыми и медленными. Няня Таня приметила мое поникшее состояние и бледность, и ничего не оставалось, как придумать оправдание с недомоганием. Даже дети старались как меньше мне надоедать, потому что видели, все чего я хотела в те мгновения — сбежать на край света.

Отработав смену, я позвонила Насте для того, чтобы спросить о возможности приехать к ней прямо сейчас. Она не противилась и с радостью ожидала моего визита после долгого молчания, хотя я догадывалась, что по моему голосу можно было разоблачить мотив. Несомненно, нельзя было так нагло врываться к человеку, кто вряд ли смог бы повлиять на состояние моей жизни, если в своей-то кавардак. Но Настя, именуемая «мама», всегда старалась нас вытягивать из пучин ада.

Пока я ехала к ней через пятнадцать кварталов, мой телефон разрывался звонками от Семена. Я мимолетом кидала взгляды на дисплей, обдумывала вариативность последствий этого разговора, что однажды чуть не врезалась в задний бампер какого-то здоровяка. И, пускай ключом била потребность услышать родной хриплый голос и возможность позабыть на миг неудачи, мне пришлось отключить на время телефон, чтобы погрузить себя в томление моих ошибок.

Припарковавшись в скудном дворе новостроек, размашистым шагом направилась к нужному подъезду, чтобы спустя несколько минут сидеть в небольшой двухкомнатной квартирке и раскачивать колыбельку малыша Насти, пока та готовила нам по двум молочным коктейлям. Я с детства любила в них находить свое спасение, так как натуг снимался сразу, вот только сейчас требовалось добавить еще и спирт. Много водки.

Замученно перевела взгляд на вошедшую красноволосую девушку, приняла с ее рук кружку, вдохнула прохладу, исходящую от коктейля, и проверила Макара, сладко причмокивающего во сне. Уголки губ вяло расползаются в стороны. Все дети так мило спят.

— Если бы с рождения дети могли видеть, то мой сын стал бы заикаться от увиденной смерти, — шутит Настя и облизывает ободок над верхней губой. Затем нервно прокашливается, понимая, мало что решит смех. — По телефону ты была слишком расстроенная. Что случилось?

Прикрыла глаза и откинулась на спинку дивана.

— Мы поругались с Мишей.

— И?

— Он догадался о том, что я спала с другим. И, как понимаю, будет требовать развода.

Подруга раскрывает рот и вновь его закрывает. Мерное сопение мальчика усиливает гудение тишины, что вызывает покалывание на кончиках пальцев. Я сильнее стискиваю кружку руками.

— Черт. Зуенок, мне так жаль. — Подтягивается ко мне и сочувственно гладит меня по плечу. — Хотя без этого не могло и быть.

— Спасибо, что смягчила удар.

Она фыркает.

— Зато это правда. Ты говорила об этом с Семёном?

Приподнимаю плечи, будто мышцы свело судорогой, но я просто не хотела отвечать на этот вопрос. Я не знала, как мне следует разговаривать с ним после того, что случилось сегодня утром. Да, Лазарев не догадывается, что темная тайна — больше не тайна, а сообщать ему…не могу переступить через себя. Дурацкая гордость, с которой иногда я воюю!

— Вообще,