много раненых. В Риге оправданного Фридмана несли на руках из суда по улицам, кстати — разбили полицейский участок. Была стрельба ив револьверов и прочие эффекты, но вреда от сего не было, только стекла пострадали. Поведение запасных всех изумляет — откуда сие? А полиция усердно рекомендует им «бить евреев», находя, что это занятие — наиболее мирное по нашим дням.

Евреев — бьют, богатых с особенным удовольствием, но — очень достается и русским, а всего более — полиции и жандармам.

Здесь я пробуду долго, ибо — 6-го заседают, 10-го тоже, 21-го я читаю публично и проч. Яровицкого — вышлю, Каминской денег послал 100 р. — ты это дело оставь и Алексину скажи, чтобы он в него не мешался. Будет, больше не могу. А 75 р. с Алексина взяла? Сообщи куме, что Сергей Ив[анович] — в Париже, вчера я от него имел сведения. […] Янина — арестована в Берлине как анархистка и, значит, подлежит выдаче в Россию. Ее родственники — скандализованы, но — не арестом, а тем, что арестована она была рано утром в квартире своего жениха. «Очень рано утром», как сказано в «Берлинер Тагеблат».

Что ты не пишешь о Самуиле? Какой он? Как живете? Пишет ли он стихи и пр.? Из нижегор[одского] казен[ного] здания около Нар[одного] дома вылез Тихомиров, просит найти ему и Вениамину защитника. И[ван] Пав[лович] — обалдел на воле, и это очень смешно. Растерялся и ничему не верит, но это скоро пройдет. Скирмунт — освобожден из-под опеки, будет жить в Питере, ищет квартиру.

Получил изображение семейства негров, одно посылаю тебе, другое — себе. Некогда! Пришли Протопопов, нижегороды.

Всего доброго!

А. Пешков

290

Е. П. ПЕШКОВОЙ

3 или 4 [16 или 17] ноября 1904, Петербург.

Сейчас воротился с некоего заседания, и — вот новости.

Третьего дня С[вятополк]-Мирский вызвал А. Стаховича и сказал: «С грустью извещаю вас о том, что съезд земцев, высочайше разрешенный на 6-е, ныне высочайше же отменяется». — «Это почему же?» — «Такова воля его!» Тогда явились к Мир[скому] бояре Шипов, Львов и Петрункевич и заявили, что они все-таки «съедутся». — «Где?» — «Здесь, в Петербурге». — «Гг.! но это же едва ли удобно ввиду его нежелания… Вы подождите, я спрошу, м. б., он сделает высочайшее повеление». Вчера Мир[ский] сообщил, что нет, он не уступает, ибо «мистически настроен за самодержавие».

(Ты видишь — с легкой руки Мережковского мистицизм входит в моду.) «Мы все-таки устроим съезд!» — заявили бояре. «Где?» — «Здесь». — «Неудобно!» — «Тогда — в Москве». — «Это еще более неудобно, ибо походит на какое-то отложение Москвы». — «Тогда — здесь». — «Да вы поезжайте… ну, хоть в Нижний!» — «Нет, далеко! Мы уж лучше здесь устроимся…»

На том и решили — съезд будет в Питере, 6-го. Разговор я передал буквально, как слышал от первых лиц. Газетам отдано распоряжение — не печатать ничего о съезде, а также и об отмене его. Рекомендую — следи за «Правом», в 44 номере см. статьи Трубецкого и Бернштама, Володьки. 5-го выйдет «Наша жизнь» — ты ее получишь. В сущности — дело обстоит лучше, чем можно было ожидать: ведь неизвестно, что именно сказали бы земцы с высочайшего соизволения и что они будут говорить теперь, когда им так съездили по мордам, — это видно из того, что правые сильно подаются налево. И, несмотря на всю эту игру втемную, — Мирский крепко сидит на своем месте, именно потому сидит, что каждый день говорит — «уйду!» — и кому надо знают, что он может уйти. Гнать его — не намерены, — зачем же при всех сих затруднениях еще и Неккера создавать?

В трех уездах Харьк[овской] губер[нии] вчера начались крестьянские «беспорядки». Настроение здесь — бодрое. Много смеются, а когда русский человек смеется, это — хорошо.

В литературе — новый рассказ Андреева в «Правде» и новая выходка Немировича. Взял он у Найденова «Авдотьину жизнь» и уговорил его не печатать ее в «Знании», а потом рекомендовал Найденову написать новый четвертый акт. Сейчас Найденов переслал мне письмо Немир[овича] к нему и свое письмо ко мне. Ругается. «Худ[ожественный] театр пользуется уважением литераторов, но пора уже поколебать мнение о нем как авторитете в литературе. Это предприятие одряхлело, стало чисто промышленным», и т. д. Я — рад. Ибо у меня есть план.

Ну, до свидания. Кланяюсь всем и прочее такое.

Жизнь становится очень забавной. Приятно видеть, как седовласые, тучные люди юношески орут и суетятся, несмотря на то, что звание князей, графов и прочее — должно бы обязывать их к солидности и прочим благонравным качествам.

Жму руку.

Кланяюсь детям. Целую.

А.

291

Е. П. ПЕШКОВОЙ

10 [23] ноября 1904, Петербург.

Внимательно просмотрев книгу Гаспари, которую я посылаю тебе с этим письмом, ты найдешь в ней подтверждение всего, что я раньше сообщал тебе. Теперь — земцы считают, что их роль закончена, а им доказывают, что они только начали играть свою роль, что они должны продолжать ее на зем[ских] собраниях и т. д.

Завтра — похороны Бунакова, вероятно, будет серьезная демонстрация серьезных людей.

У меня первое предст[авление] «Дачников» — сейчас, чорт бы их побрал! Играют — плохо, пьеса не понята. Бегу в театр.

Вчера в Мих[айловском] театре некто из первого ряда кресел, при выходе на сцену Балетта, осыпанной бриллиантами, сказал, обращаясь к публике: «Гг.! вот где наш флот! На каждом пальце этой женщины — броненосец!» Поднялся шум, полиция хотела вывести патриота вон, — но публика зааплодировала ему, вмешалась и — «патриот» остался в театре, а великий князь Алексей — уехал домой.

Этого же князя прошлый раз освистали на Морской, когда он ехал от Балетта.

Жму руку. Некогда.

А.

292

Е. П. ПЕШКОВОЙ

12 или 13 [25 или 26] ноября 1904, Петербург.

Хотел послать тебе статьи о «Дачниках», да очень уж некогда мне собрать их. Рекомендую «Свет», «Петербург[ские] ведомости»» «Новости», «Русь» и «Петербург[скую] газету» от 12-го — в последней чудесное интервью с Мережковским.

Желаешь знать, как я отношусь к этому гвалту?

Первый спектакль — лучший день моей жизни, вот что я окажу тебе, друг мой! Никогда я не испытывал и едва ли испытаю когда-нибудь в такой мере и с такой глубиной свою силу, свое значение в жизни, как в тот момент, когда после третьего акта стоял у самой рампы, весь охваченный буйной радостью, не наклоняя головы пред «публикой», готовый на все безумия — если б только кто-нибудь шикнул мне.

Поняли и — не шикнули.