Джону Д. Затем Рахул стал сосать палец с такой силой, что Дарувалла застонал. Поначалу Рахул боролся с желанием укусить задергавшийся палец, однако не выдержал и стал медленно сжимать зубы. Затем он еще раз переборол подспудный импульс укусить сильнее – разжал зубы, но после снова укусил, и крепко. Рахулу трудно было удержаться, чтобы не зайти слишком далеко – чтобы не проглотить доктора Даруваллу целиком или по кусочкам. Когда он наконец выпустил ногу доктора, оба – и Рахул, и доктор Дарувалла – с трудом переводили дыхание. Доктору приснилось, что одержимая женщина уже нанесла ему урон – откусила святую реликвию в виде пальца ноги – и теперь его нетленного тела стало трагически меньше, чем когда оно было похоронено.

Пока Рахул раздевался, доктор отдернул пострадавшую ногу и прижал к себе, подальше от страшного мира. Он скрючился в гамаке под противомоскитной сеткой, поскольку с ужасом видел во сне, как к нему приближаются посланники из Ватикана, чтобы отправить в Рим его руку. В тот момент, когда Фаррух силился закричать от ужаса перед предстоящей ампутацией, Рахул пытался найти лазейку в таинство противомоскитной сетки.

Рахул решил, что самое лучшее, если, проснувшись, Джон обнаружит свой нос между его, Рахула, грудей, поскольку именно это последнее творение Рахула считалось самым привлекательным. Но затем, полагая, что молодой красавец, скорее всего, уже возбудился от странного сосания и покусывания пальца его ноги, Рахул подумал, что в решительных действиях будет больше проку. Но о каких решительных действиях могла идти речь, если Рахул так пока и не решил загадку проникновения в противомоскитную сетку, что было крайне неприятно. И именно в этом непростом пункте намеченного Рахулом совращения Фаррух наконец обрел голос, чтобы выразить свои страхи. Рахул, узнавший голос доктора, отчетливо услышал, как доктор Дарувалла воскликнул: «Я не хочу быть святым! Мне нужна эта рука – она очень хорошая рука!»

В холле коротко пролаяла собака мальчика, и тот опять стал с ней разговаривать. Насколько Рахул любил Джона Д., настолько же он ненавидел доктора; разумеется, его ужаснуло, что он ласкал ступню доктора, и его чуть не затошнило, оттого что он сосал и кусал большой палец докторской ноги. В полном смятении чувств Рахул торопливо оделся. На его языке оставалась горечь от пудры «Кутикура», и, спустившись по лозе, он сплюнул – в ответ тут же залаяла собака. На сей раз мальчик открыл двери и стал тревожно вглядываться в туман, расстилавшийся над пляжем.

Мальчик слышал, как доктор Дарувалла кричал с балкона:

– Людоеды! Католические маньяки!

Даже неискушенному индийскому мальчику эти слова показались какой-то устрашающей комбинацией. Затем у входа в холл снова зашлась лаем собака – это вдруг из темноты появился Рахул.

– Подожди, не закрывай! – сказал Рахул.

Мальчик впустил его и протянул ключ от номера. На Рахуле была свободная юбка, которая легко надевалась и снималась, а также ярко-желтая открытая блузка, позволявшая мальчику искоса глянуть на красивые груди. В другой раз Рахул взял бы его лицо обеими руками и прижал к груди, а затем поиграл бы с его маленьким пенисом или поцеловал бы мальчика, засунув язык ему в рот так глубоко, что мальчик подавился бы. Но не теперь. Рахул был не в настроении.

Рахул поднялся в свой номер. Долго чистил зубы, пока не пропал всякий привкус пудры «Кутикура». Затем разделся и лег на свою постель, откуда мог смотреть на себя в зеркало. Помастурбировать желания не было. Он пробовал порисовать, но ничего не помогало. Рахул был в ярости, оттого что в гамаке Джона оказался доктор Дарувалла. Гнев был так велик, что убил всякий секс. В соседней комнате похрапывала тетушка Промила.

Внизу в холле мальчик пытался успокоить собаку. Странно, что собака так взбудоражилась, подумал он, обычно на женщин у нее не было такой реакции. Только при виде мужчин у пса вставала шерсть дыбом и он, насторожившись, обнюхивал все их следы. Мальчика озадачило, что собака реагировала на Рахула именно таким образом. Но мальчику и самому следовало остыть; на красивые груди Рахула он реагировал по-своему. Да, он возбудился – в размерах довольно солидных для мальчика. Однако он отлично знал, что холл отеля «Бардез» – не место для его фантазий. Тут он ничего не мог себе позволить. Поэтому он улегся на тростниковый мат, велел собаке лечь рядом и продолжил прерванный разговор с ней.

Фаррух меняет веру

На рассвете Нэнси повезло – на дороге в Панджим мотоциклист проникся сочувствием к хромающей девушке. Мотоцикл был так себе, но тем не менее это был «Езди» (Yezdi) с объемом двигателя двести пятьдесят кубических сантиметров, с красными кистями из пластика, свисающими с рукояток руля, с черной точкой, нанесенной на переднюю фару, с щитком от попадания сари в цепь заднего колеса. Но на Нэнси были джинсы, и она просто оседлала сиденье за щуплым юнцом-водителем. Для надежности она молча обхватила его руками за пояс, хотя вряд ли он бы поехал на большой скорости.

Мотоцикл «Езди» был оборудован обтекаемой формы защитными дугами для ног. У хирургов-ортопедов они получили название «ломатели берцовой кости», поскольку при столкновении с препятствием ломали мотоциклисту берцовую кость – зато бак с горючим оставался целым.

Вес Нэнси поначалу смутил молодого водителя – мотоцикл перестал вписываться в повороты, и мотоциклист сбросил скорость.

– А эта штука может ехать побыстрее? – спросила Нэнси.

Парнишка не вполне ее понял, или же его взволновал ее голос, прозвучавший возле его уха, а возможно, он взялся ее подвезти вовсе не из-за ее хромоты, а скорее из-за плотно обтянутых джинсами бедер или из-за светлых волос – а может, из-за ее подрагивающих грудей, которые он теперь ощущал своей спиной.

– Так-то лучше, – сказала Нэнси, когда водитель осмелился увеличить скорость.

В струях ветра красные пластиковые кисточки, привязанные к рулю, метались возле нее; казалось, они манят Нэнси к причалу парома, к судьбе, которую она выбрала себе в Бомбее.

Она встала на сторону зла; она обнаружила его ущербность. Она была грешницей в поисках невозможного спасения; она думала, что только надежный и неиспорченный полицейский может вернуть ей добропорядочную сущность. Она заметила нечто противоречивое в своих мыслях об инспекторе Пателе. Она считала, что он благонравен и честен, но также допускала, что могла бы соблазнить его; по ее логике получалось, что его благонравие и честность можно было бы перенести на нее. В иллюзии Нэнси не было ничего необычного, и такая иллюзия свойственна не только женщинам. Это старое убеждение: что